| Главная » Статьи » История с 1917 по 1945 год. История партизанского движения |
ДЛЯ ПАМЯТИ ВСЕМ МОИМ ВНУКАМ И ПРАВНУКАМ.
РОД САДОВНИКОВЫХ.
В то время в Брянске собирали беспризорных детей, в том числе забрали Ильку, у которого не было с собой никаких документов, и увезли в неизвестном направлении. Мы начали разыскивать брата. Только через год нам удалось узнать, что Садовников Илья Васильевич находится в трудовой колонии. О том, что происходило с Илькой, мы узнали позже. Беспризорников, собранных в Москве, погрузили в эшелон. Выгрузили всех в лесу и сказали: ну, дети, тут вы будете жить, учиться. Строить дома, а потом построим музыкальную фабрику и будем делать гитары и скрипки. А пока разбивайте временные палатки и готовьте обед. Приехали рабочие, построили большое общежитие, кухню, прачечную, а потом и музыкальную фабрику. На наш же запрос тогда пришел ответ с указанием адреса брата, с сообщением, что переписки с ним не будет, а в случае надобности нас известят. Шли годы, а мы по-прежнему ничего об Ильке не знали. За два месяца до времени его призыва в армию наконец пришло извещение, что брат к нам приедет повидаться. Как мы были рады его приезду! Увезли его мальчиком, а вернулся он молодым человеком – чисто одетым, вежливым. С военной выправкой… Два месяца пролетели как два дня, мы его видели как во сне, и вот уже настал час проводов. Попал Илька на службу на Дальний Восток. А когда началась война, братья Николай и Илья с Дальнего Востока оказались на фронте, попали в окружение в Брянской области и пришли в свой поселок Ивот. Немцев у нас еще не было. Солдаты из окружения все подходили, стояли у моей сестры Гали Левочкиной. Оружия у них было мало. Стали они думать, как бы найти оружие, чтобы уйти в партизаны и в Белоруссии соединиться с отрядом Медведева. В самом Брянске немцы тоже были, а в Дятьковском районе – нет. Один раз приехал карательный отряд в Ивот. Убили председателя, Лиды Сычевой мужа, а больше не появлялись. Из медведевского отряда был высажен десант партизан на Святое озеро. Сама природа засекретила это озеро. Кругом непроходимые болота, не зная хода, его не найдешь. Начальником высадившегося отряда был дятьковский мужик. Вдруг немцам занадобилось стекло, а в Стари работал стекольный завод. Шесть машин выехали из Брянска за стеклом. Об этом разведка доложила партизанам. В четырех километрах от Ивота проходила железная дорога. По разные стороны дороги стояли два домика, где жили путевые сторожа. Там и засели партизаны, в том числе мои братья Николай да Илька. Немцы ехали без всякой опаски. Когда партизаны открыли стрельбу, они растерялись и вместо того, чтобы обороняться, стали уходить в лес. Пули их везде достали, один все же ушел, но в Ивоте его словили. Фашистам было известно о Святом озере и о том, что там находятся партизаны. Командование отдало приказ уничтожить их. Началась подготовка к нападению на озеро, пригнали полицаев. Озеро было окружено полицаями, на подмогу к которым прибыли танки и даже самолеты. Но партизан на озере уже не было, они ушли вовремя. Остались только беззащитные старики, женщины и дети. Почти все они погибли, в том числе и наши ивотские. У моей соседки Маруси стояли полицаи. Среди них был учитель, которому было поручено подготовить сводку об операции для командования. Учитель этот знал, что мы – партизанская семья, поэтому был с нами откровенен и говорил, что не все полицаи по своей воле пошли на службу к фашистам. Учитель этот утверждал, что именно он предупредил партизан о нападении. А ведь когда наши придут, говорил он, они мне не поверят, и если меня убьют, то семья не узнает, где я погиб. Я не очень-то верила ему, но все же сказала: оставь свой адрес, если я буду жива, то сообщу. Но он побоялся, что я сообщу его семье, что он был полицаем, и семье будет позорно, только просил меня, если придут наши, сказать, что не все полицаи были против нас. Он прочел свою сводку, которую приготовил для командования. В ней говорилось, что погибла тысяча партизан и утонуло в озере неизвестное количество. Партизанам, которые напали на немцев на железной дороге, оставаться в наших краях было рискованно. Надо было спешно скрыться, и они ушли в Белоруссию. Теперь на том месте стоит памятник командиру партизанского отряда, который принял смерть в другом бою с фашистами. После этого случая немцы боялись наезжать в Дятьковский район. Но когда получили известие о том, что партизаны разгромлены на Святом озере, тогда они появились в Ивоте. Кто-то донес, что из нашей семьи два брата – партизаны, а у моей сестры стоял партизанский штаб. Начались аресты. Было схвачено много народу – семьи коммунистов, партизан, в том числе моя сестра Наталья Васильевна Левочкина и ее свекровь, тоже Наталья Васильевна. Правда, мою семью не тронули, и на то была причина. Муж мой Алексей Иванович Артюхов был жестянщиком. Во время работы он упал с крыши, повредил позвоночник и с тех пор ходил в корсете, чтобы не рос горб. По этой причине его не взяли на фронт. Когда пришли немцы, староста нашего поселка Иван Федорович Хабаров созвал всех оставшихся работоспособных мужчин в комендатуру. Немцы предложили всем желающим пойти в полицаи, а кто не захочет – тех отправят в Германию. Так мой муж оказался в Германии. Ему дали работу по специальности – он работал в мастерской, где изготавливали лампы для паровозов. Кроме него там было трое немцев. От него регулярно приходили письма, и мои ответы он тоже получал. Когда началась карательная операция, я пошла к старосте и сказала: мой муж в Германии, делает пушки против нас, а меня за братьев хотят на мины загнать? Через переводчика староста поговорил с комендантом, и тот отвечает: нихт матку на мины, а если хочет поехать к мужу в Германию, то я дам пропуск. Но я отказалась оставить семью: на мне были не только дети, но и свекор со свекровью. Переписка продолжалась до тех пор, пока немцев не разгромили под Сталинградом. Я тогда жила недалеко от кладбища в старом доме, а через стенку жила семья двоюродного брата моего мужа Васи Артюхова – жена Катя и дети. Мы переговаривались через стенку, хорошо было слышно. У меня тогда еще была корова. Вышла я дать ей сена, вдруг слышу голос: милая мамочка, я иду к тебе своими ножками! Я от испуга остолбенела: в окна и то не велено смотреть, а тут какой-то крик, и крик этот донесся со стороны кладбища. У меня от страха затряслись поджилки, к тому же послышались выстрелы, ноги мои подкосились. Я ползком добралась до уборной, которая находилась в огороде, откуда было видно кладбище, и увидела страшное зрелище, как люди падали убитые, и среди них должна быть моя сестра. Я вернулась домой, собрала детей, деда с бабкой, стучу в стену Кате: люди добрые, идите поглядите, что на свете делается! Расстрел длился до темноты. Расстреливали из пулемета по десять человек, а всего было на кладбище доставлено 75 человек. Когда выстрелы стихли, полицаи добивали лопатами тех, кто еще был жив. Когда стемнело, они забрались на сосну и всю ночь освещали кладбище ракетами – боялись, что партизаны выйдут из леса. Маруся Никанорова осталась живой и даже не была ранена: с ней стало плохо, и она упала еще до выстрелов. Глубокой ночью она очнулась, поднялась, услышала русскую речь и говорит: люди добрые, спасите меня, я не убита и не ранена. Полицаи испугались, думали, что это партизанская разведка, давай у нее спрашивать пароль. Она пароля никакого не знает и все приближается к сосне, на которой они сидят. Им стало страшно, начали стрелять, в первый раз промахнулись, на второй раз ранили, а Маруся все еще просит спасти ее. После третьего выстрела она замолчала. Еще одна Маруся – Цыганкова из Стари была ранена в щеку, упала без сознания, очнулась уже за полночь. Но не стала просить пощады у этих головорезов, а ползком стала маскироваться в кусты. Несмотря на весеннюю слякоть, она раненная переплыла речку, почти без сил ночью прошла четыре километра до Ивота и постучалась в крайнюю избушку. Ей открыли, обогрели, накормили, перевязали рану, переодели и отвели к партизанам, а оттуда переправили на самолете в Москву на лечение. После войны Маруся вернулась домой и вышла замуж, а платье, в котором ее расстреливали, старенькое и грязное, висело в одном из московских военных музеев. Вот так моя семья оказалась свидетелем этого страшного расстрела. Мне становилось плохо при одной мысли о том, что там моя сестра лежит убитая, а у нее трое малолетних детей и они теперь никогда не увидят мать. У моей свекры был Псалтырь, по которому читают по покойникам. Она начала читать, а мы встали на колени и за убиенных молились Богу. Я так усердно и со слезами молилась за сестру! Есть ли такая мера, сколько человек в горе прольет слез? Наверно, такой меры нет, а когда горя нет, насильно не капнет ни одна слеза. Полина Башкирова еще до прихода немцев похоронила на старом кладбище мать. И сама Полина, и ее отец были арестованы. Когда их вели на расстрел, она проходила мимо материной могилы, и вот эти ее слова я услышала: милая моя мамочка, я иду к тебе своими ножками. Полина была расстреляна, а отец ее повешен. Повесили на старом кладбище между двумя липами восемь человек, в том числе и Башкирова. Повесили его неудачно, так что долго был слышен его хрип, а потом виселица не выдержала и он упал на землю. Так вот назавтра после этих событий я собрала кое-что поесть сестриным детям, чтобы помянуть мать, и пошла вместе со своей дочерью Валей. Подходим к магазину, и вдруг навстречу бежит женщина из комендатуры и кричит мне: скорей иди, а то Таля тебя прождалась, их сейчас будут угонять. Я была так ошеломлена этими словами, что было у меня в руках, все выпало, и получился столбняк. Не могу шагу шагнуть, за шутку это принять нельзя, в такое время не шутят, а если это правда? Поверить нельзя. Неужели произошло какое чудо, что я опять свою сестру увижу в живых, я же всю ночь молилась о ее погибшей душе?! Когда мы взошли в контору, где находилась комендатура, там уже готовились к отправке людей. Все стояли парами, в том числе была и моя сестра. Какое это было счастье видеть ее живой! Она видит, в каком я состоянии, знак подала, чтобы я не выдала себя. Говорят, что чудес не бывает, а вот чудо и произошло. Моя сестра – Наталья Васильевна Левочкина. И ее свекра – Наталья Васильевна Левочкина. Одна идет под расстрел, а другая нет. Моя сестра должна пойти под расстрел, так как у нее в доме был партизанский штаб, а два брата – партизаны, а у той сын в партизанах. На расстрел из комендатуры выводили и ставили парами, в том числе вывели мою сестру. Наверное, сам Бог заступился за нее и ее детей! Этому полицаю, который выводил по списку, в голову толкнуло: чем молодая, лучше пусть старая идет под расстрел, она уж век отживает. Привел ее и поставил на сестрино место, а сестру обратно в комендатуру. Эти люди, которые не попали под расстрел, были оставлены для передовой, так как наши уже подходили к Брянску, только их угнали в Дятьково. Когда их выводили, сестра глазами подала мне знак, мол, проводи меня. Родственники провожали тех, кого угоняли, но охрана не давала близко подходить к ним. А сестра знак подает, чтобы я шла. А ведь каждому хочется на прощанье что-то сказать! Одна женщина подскочила к своей дочери совсем близко, полицай начал ее бить резиновой палкой, а я тем временем подбежала к сестре. Она сказала: опасайся жены Кольки Бекореева, тоже Хабарова и Маши Азаровой, которая за порцион предавала нас, а теперь прощай, иди, жива буду – увидимся. (Когда пришли наши, Машу расстреляли, а тех выслали). Когда немцы начали отступать, этих людей они взяли с собой, чтобы ими защищаться. Сестра моя стояла перед комендантом на коленях, просила, чтобы он разрешил ей взять с собой детей, и ей разрешили, так как детьми огораживать себя – дело надежное, и увезли мою сестру с детьми в неизвестном направлении. Через два года получили от нее письмо из Полоцка, где она описала, что с нею было, а потом приехала сама. Дом ее сохранился. Сейчас ей 70 лет, пять лет живет одна, мужа похоронила. Сын Лева – семейный, живет в Брянске, дочь Рита – в Дятьково со своей дочерью, дочь Зоя – семейная, живет в Одессе. Старшая сестра – Маруся, ей 83 года, тоже живет с дочерью в Одессе, а сын – в Москве. Сестру Марию постигла горькая участь: рано овдовела, трое маленьких детей, а потом война, голод, люди всякий выход искали, чтоб выжить. Под Брянском был поселок, откуда жителей угнали в Германию. Картошка осталась неубранной под зиму, а когда стаял снег, она взялась крахмалом. Люди ходили ее копать, перемывали, кожура с нее легко снималась, и получался крахмал. Из него пекли лепешки, к тому же без соли, потому что у нас ее не было. У сестры Маруси был старший сын Вова двенадцати лет, а младшему, Арнольду, – десять. Они тоже ходили по эти тошнотики – это мы их так прозвали, а сестра была больна. Но в то время нам они казались вкуснее всяких котлет, только доставались они трудно – до поселков километров сорок будет, да обратно сорок – вот и восемьдесят километров, да еще с тяжелой ношей, к тому же она в сыром виде. Пока донесут, кровяные рубцы от постромок на плечах, да к тому же от ходьбы и грязи трескались пятки – обуваться было не во что, ходили босиком. Когда эти «тошнотики» поели, Вова и Арнольд стали проситься у матери еще пойти, но она сказала: будем лучше есть липовые лепешки, только вы больше не пойдете. А эти липовые лепешки, да без соли, никак не глотаются, и младший сын никак не мог их есть. Он ушел тайком один, дорогу он знал, но обратно не вернулся. Где он погиб, при каких обстоятельствах – так о нем ничего и неизвестно. И такое горе у матери осталось навсегда, тогда забудется, как закроются навсегда глаза. Убирать убитых немцы собрали по поселку мальчишек, в том числе и моего 14-летнего сына Игоря. Он был худенький – в артюховскую породу, отец и дед были худощавыми, да и досыта редко ел. Сейчас ему 45 лет, но так и остался худым. Дочь Валя, напротив, в мою породу – она росла, как на дрожжах. Мне¸ бывало, говорили: вот вы Валю кормили отдельно лакомым кусочком, а Игоря морили голодом. Так вот, немец к нам пришел и говорит: киндер, ком убирать битых. Я говорю, мол, он больной, дай я пойду, а немец отвечает: нет, нам надо детей, чтобы они видели и знали, что бывает за связь с партизанами. Заставили их копать братскую могилу. На кладбище, где шел расстрел, лежали 75 трупов – окровавленные, искалеченные. Как к ним подступиться? Привязывали веревку к руке или ноге и подтаскивали к краю ямы, а потом спихивали. Одному из мальчиков пришлось стаскивать в могилу свою мать, другому – двух сестер… Когда Игорь пришел домой с тех похорон усталый и замерзший, я отмыла ему руки и ноги, собрала обед, но только он поднес ложку ко рту, как его потянуло на рвоту, потом поднялась температура, засыпать стал – начал бредить, в глазах все стоял тот ужас, который пришлось перенести ему, совсем еще мальчишке. Я старалась его отвлекать от этих мыслей делами и другими разговорами, но это не помогло. Так и остался этот отпечаток на всю его жизнь, с тех пор моего сына как будто подменили. Моей младшей дочери Альбине было тогда четыре года, он ее очень любил, так и вертелся около нее с разными ужимками и прыжками, а ей это не нравилось, она в слезы. И за это я его трепала за вихор, а она смеялась и была рада, что он хотя бы на короткое время не подойдет к ней. После этой трагедии он стал молчалив, даже не замечал сестренки, которая вертелась около него и ждала, чтобы он показал какую-нибудь рожицу, но у него этого настроения не было. Кончилась война. Мужчины, оставшиеся в живых, домой еще не вернулись, и опять все ложилось на женские плечи. Нам пришлось восстанавливать завод. Оборудование его перед приходом немцев было эвакуировано в город Борисов, а заводская труба была взорвана, все цеха разрушены, дороги все в округе разбиты. С чего начать? По всему заводу не найдешь ни чурки дров – немцы здесь стояли два года, все дрова пожгли. А дело идет к зиме, в первую очередь надо дрова, чтобы отопить заводские помещения, и для бани – ведь люди возвращались из эвакуации. Железная дорога до Сельца осталась целой. Еще до войны в лесу были заготовлены дрова, но к линии не подвезены. Паровоз был, и были тролики, но не было ни машиниста, ни мазута. Мы, женщины, решили попробовать свои силы, толкнули тролик по линии, и он послушно пошел. Значит, нам под силу, хоть немного, да дров привезем. Под уклон он в нашей силе не нуждался, а еще и нас вез – мы вскакивали на него и ехали до тех пор, пока тролик сам не остановится и ждет уже нашей помощи, потому что на горку он без нас идти не может. Так наше дело пошло веселей, наготовили дров в баню, воду возили на себе – в кадках, зимой на санях. На ногах – лапти, которые быстро растрепливались, и ноги были всегда мокрые. Больше трех тазов воды для мытья не давали, кому не хватит – помоется в следующий раз. С дровами как будто дело наладилось, но произошел несчастный случай. Поехали в очередной раз по дрова, в том числе и Аня Киреева. Когда нагрузили тролик и собирались домой, тролик сам по себе тронулся. Аня Киреева стояла около переднего колеса, она подставила ногу, чтобы задержать тролик, но он ее сбил, по ноге проехало колесо и переломило кость до колена. Мы ее тут же оттащили, она сразу же потеряла сознание. Мы все растерялись: кругом лес, до Ивота – десять километров, что делать? Закрутили ее ногу, чем пришлось, дотащили до тролика и уложили на дрова, сняли с себя верхнюю одежду и укрыли ее. Она начала метаться от боли, стонать и все просила пить. Одну женщину усадили рядом с ней, а сами погнали тролик, и всю дорогу бегом. В Ивоте ей помощь не могли оказать – не было врачей. Раньше в поселке был фельдшер Савва Михайлович, очень хороший человек и специалист отличный, но его вместе с дочерью расстреляли немцы за связь с партизанами. В Дятькове уцелела старая больница, а из партизан вернулся прославленный хирург Сергей Михайлович Анохин. Но железная дорога до Дятькова была разрушена бомбежками. Как ее доставили в больницу – я не знаю. Ей отрезали ногу до колена, но на улучшение не пошло, пришлось делать еще одну операцию и отнимать ногу выше колена. Вы представляете, что этой женщине пришлось перенести, какое страдание, а у нее двое детей?! Дети пешком ходили проведывать мать, а до Дятьково от Ивота двенадцать верст туда. Столько же оттуда. Она долго пролежала в больнице, питание было плохое, к тому же она потеряла много крови. Когда вылечилась, к протезу так и не привыкла, ходила на костылях. Сейчас Анне 72 года, живет одна в своем небольшом домишке. Дочь замужем, сын уехал, муж с фронта вернулся, но жить с нею не стал – не из-за того, что она на костылях, на это была другая причина. Ее муж со своим отцом навозили на себе лесу и построили для нее домик о двух окошечках. Транспорта после войны никакого у нас не было. Те, чьи дома сожгли немцы, начали потихоньку строиться и все возили на себе – всяк по своей силе. У кого сил совсем мало – строит о двух окошечках. А у меня муж из Германии вернулся да сын с дочерью – придем в лес, выбираем любое дерево – нам все под силу. Лес давали бесплатно, кому откуда сподручнее, оттуда и возил. Нам удобнее было возить снизу, через речку. За речкой начинался сосновый бор, но кладок через него не было. Соорудили кладки, чтобы только проехать с санками, а летом возили на двухколесной тележке. Я была в ту пору женщина молодая, сильная – на зависть. Когда срезали первую сосну, я начала планировать, каким будет мой дом – по длине как эта сосна, только макушку отрезать. Муж и дети со мной не соглашаются, но я на них так посмотрела… Все строительство шло под моим руководством. Дом получился замечательный – пять окон на улицу да пять по разным комнатам, и если учесть, то в моем доме было двести человеческих возов! Мои дорогие читатели, вы подумаете, что это я пишу, чтобы похвалиться – нет, мне хочется написать о многом, но я ведь не писательница и пишу не толковито и с ошибками. Вы меня за это не судите – я кончила только четыре класса. Хочу описать незабываемый случай. Строили мы этот дом три года. Наш старый дом во время войны остался цел, но строиться там не разрешили, так как на одной усадьбе построились два брата. Нам дали другую усадьбу – бывшего священника. Место дачное, пять минут ходьбы до центра, через дорогу озеро, а за огородом луга и река, за рекою – лес. Так вот везли мы жерди втроем – сын, дочь и я, муж был на работе. Через эти кладки можно только двоим везти, а третий не поместится, я осталась помогать сзади. Дело было зимой, и морозец что надо, но нам жарко. На горку завезти тележку было трудновато. Я могла им помочь, нагнув концы жердей и ухватившись за них. Я так и сделала. Но когда они взобрались на горку, то повернули санки правей, и в этот момент меня швырнуло концами жердей прямо в речку. Ребята этого не заметили и продолжили путь. От испуга и неожиданности я не успела даже вскрикнуть. Когда дети оглянулись наконец, то увидели, как я барахтаюсь в речке. Плавать я не умела, воды по грудь, ни к одному берегу подойти не могу, от кладок меня далеко отшвырнуло, к тому же все мои шмотки набрякли водою. Игорь увидел, что я одна не смогу выбраться и уцепиться мне не за что, хотел прыгать ко мне. Я кричу: не смей прыгать, а сними с себя что полегче, привяжитесь друг к другу, один конец бросьте мне, а за другой будете меня тащить. Так они и сделали, но берег крутой, а руки мои уже обледенели, если не удержу конец, дело будет худо. Ну, и пришлось им повозиться со мной, пока вытащили, и сами промокли, а моя одежда замерзла на морозе сосульками. Дочка хотела с себя одежду снять и переодеть меня. Но в этом деле нельзя терять ни минуты, надо трушком бежать. Они меня взяли под руки и что есть силы тащат меня, при ходьбе и тяжести я стала согреваться, пока до дому добежали, я уже согрелась. Валя стала меня раздевать, а Игорь стал растапливать железную печку, греть воду, парить ноги и поить горячим чаем. Я так разогрелась, что стало жарко, и ничем не болела, только болели ноги, не от простуды, а от тяжелых возов, получилось растяжение вен. На этом я, наверное, заканчиваю свою писанину, и читателю надоест ее читать. Нет, еще напишу немного, что когда кончилась война, приехал наш с эвакуации завод и с нашими людьми. Оставшиеся в живых с фронта приехали мужчины в разоренный свой Ивот, начали наводить порядок. Стали из Москвы приезжать инструктора, инженеры, а остановиться было негде, меня попросили, чтобы я сдала дом приезжим. Поместилось десять коек, мне платил завод за дом и за уборщицу. За эти военные годы люди обносились, а доставки еще не было никакой, люди начали ездить за шмотками в Москву. Моя родственница тоже собралась поехать, у нее жила там дочь, я ее попросила, чтобы она мне привезла деревянного масла для лампадки. Тогда у нас поезд ходил два раза в день – в обед и вечером. Эта женщина приезжает в обед и по пути заносит мне масло и рассказывает такую историю. Её дочь работала на одном заводе, этот завод ночь не работал, а только днем, но один человек в ночь должен дежурить и строго следить за рубильником. В эту ночь дежурила ее дочь, в три часа ночи зашел человек, зорко оглянулся, ее не заметил, подключил рубильник для взрыва и быстро скрылся за дверью. Она быстро подбежала, выключила и позвонила куда надо, приехали пять человек, допросили её и сказали, чтобы об этом никто не знал. Она пришла с дежурства расстроенная, рассказала матери, её мать приехала в обед, а человек из Москвы по своему делу приехал вечером. Дом приезжих у меня был два года, людей повидала всяких, есть люди замкнутые, а есть разговорчивые, расспросят о нашей жизни и расскажут о своей. Этот человек оказался разговорчивым, попросил, чтобы я сготовила чайку, пили чай у меня на кухне, а которые люди были, те находились в зале. Разговору было много о войне, о вредительстве, и мне пришлось к разговору сказать, что моя родственница работает на том заводе, который работает днем, а в ночное время дежурит один человек. В эту ночь, когда моя родственница дежурила, вредительски был подключен рубильник для взрыва завода. Если бы она была в это время поодаль, она бы могла этого не заметить, завод бы взлетел на воздух и погибла бы она. Он так был ошеломлён моим рассказом, вытаращил глаза на меня, я испугалась, говорю: «Что с вами, вам плохо? Дать водички или вызвать «скорую помощь?» Он сказал: «Ничего не надо». Я вижу, что он образумился, и говорю: «Что с вами?» Он говорит: «Как это так получилось, что в Москве об этом никто не знает, кроме этих пяти человек, в том числе и я?» Он был удивлен, что в какой-то глухой деревушке узнали об этом секрете, как это могло получиться. Я ему рассказала, как это получилось, он меня убедительно просил, чтобы я никому об этом не говорила, а то его могут заподозрить, что это он рассказал, и его сочтут за вредителя. Старая пословица говорит, что земля слухами полнится. После вой ны моим детям учиться не пришлось, дочь Валю послали учиться в Белые Бычки на машиниста локомобиля, а сын Игорь пошел в ФЗУ. Жили еще в трудных условиях, обуваться не во что, выручали лапти, спецовку ребятам давали тоже лапти, но они были такие слабенькие, просто проплёточки, зимой и летом ноги сухие, а осенью и весной всегда мокрые. Мой сын по потомству жестянщиков, с семи лет умел делать железные поделки и смастерил себе железные галоши с белой алюминьки, чтобы не были мокрые ноги, только ходить в них было неудобно, потому что они не сгибались. Когда пришел на занятия, его ребята обступили, смотрят на эти галоши, сказали директору, он пришел, тоже удивился его рукоделию. Мой свекор, когда был живой, всегда вывешивал флаг к маю на заводской трубе и для своего интереса ходил вокруг трубы. Снизу он казался маленьким человечком, и людям страшно было на него смотреть, боялись, что у него закружится голова и он упадёт. Он по приказу снял крест с нашей церкви без всякой техники. Когда свекор умер, тогда стал муж вывешивать флаг, но по трубе не ходил. После войны охотников повесить флаг не нашлось, а муж мой с Германии еще не вернулся. И вдруг к маю неизвестным человеком повешен флаг, стали разыскивать этого смельчака, чтобы заплатить ему за это, но он оказался неизвестным. Это мой отважился сынок, хотя бы он и согласился на это дело, но ему бы, такому сопляку, не разрешили бы на такую высоту лезть, так это в секрете и осталось. Все же несчастный случай произошел из-за этой трубы с одним рабочим. Надо было изнутри осмотреть, нет ли трещин и хорошо ли держатся скобы. Он упал и разбился – голова ли закружилась от такой высоты, или скоба подвела, этого я не знаю. продолжение тут - http://historydjatkovo.ucoz.ru/publ/ljubokhna/dlja_pamjati_vsem_moim_vnukam_i_pravnukam/3-1-0-195 | |
| Просмотров: 673 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |