| Главная » Статьи » История с 1917 по 1945 год. История партизанского движения |
ДЛЯ ПАМЯТИ ВСЕМ МОИМ ВНУКАМ И ПРАВНУКАМ.
Продолжение. Первая часть тут - http://historydjatkovo.ucoz.ru/publ/ljubokhna/dlja_pamjati_vsem_moim_vnukam_i_pravnukam/3-1-0-194 Вторая часть тут http://historydjatkovo.ucoz.ru/publ/ljubokhna/dlja_pamjati_vsem_moim_vnukam_i_pravnukam/3-1-0-195
РОД САДОВНИКОВЫХ.
У моей у бабушки было пятеро детей. Её в молодости постигло несчастье, грозой убило мужа и корову. Она пошла с горем к Мальцеву, и он ей дал денег на корову. Мальцев частенько приезжал в Ивот на тройке, детвора за ним гналась, а он им бросал конфеты, и ему это нравилось, как они сбивали друг друга, чтобы захватить побольше конфет. Любил смотреть, где купаются девчата, предлагал, чтобы они вышли из речки в оголенном виде, той даст рубль, но на это охотников было мало. А ещё у него было любимое занятие, когда влюбленные хотят пожениться, приходили к нему за разрешением, и если ему понравилась девушка, то он предлагал ей, чтобы первая ночь была ему, тогда он дает денег на свадьбу, лесу на дом и корову. А если не согласится, то он их разлучает и выдает её замуж за горького пьяницу. Эти факты дожили до наших дней. Есть в Москве на выставке дятьковская посуда, в том числе кувшин под названием Марьины слезы. Когда влюбленная пара пришла за разрешением пожениться, его предложение она не приняла, и он их разлучил, его отдал в солдаты, а её выдал за другого. Она очень плакала по любимому и всегда думала о нем, плакала в то время, когда оформляла кувшин, и её слезы капали на горячий кувшин и застывали вместе со стеклом, так этот кувшин и называется Марьины слезы. Мальцев похоронен в Дятьково, на нём было много золота, эполеты золотые, золотая сабля, шпоры, портсигар, на ремне пряжка, обручальное кольцо, часы, перочинный нож – и все из золота. Когда пришла наша власть, попросили разрешения вскрыть склеп, но там уже ничего не было, неизвестно, кем и когда был ограблен Мальцев, следов никаких не осталось. Мальцев, когда решал свои дела, всегда заканчивал разговор своей поговоркой, а поговорка у него была такая: «Ну да, да, да и вот, вот, вот». Когда его спросили, как назовется этот поселок, Мальцев повторил свою пословицу, и сказал: «Пусть будет тут и вот». Ивот произошел от Мальцевской поговорки. Бабушка моя прожила 110 лет, никогда ничем не болела, была среднего роста, телосложением аккуратна, кто её видел в бане, всякая женщина позавидует ей. Зубы как чесночок, волосы пышные, трудолюбивая. Сыны её поженились, дочери вышли замуж. Жила она около церкви, в старенькой хатке одна. В помощи ни в чьей не нуждалась. Профессия ее была, как раньше говорили, бабка повитуха, принимала новорожденных детей, акушерок раньше не было. Раньше Ивот был маленький, улиц было мало. Ленинская улица раньше называлась Голосиловка, потому что кладбища в Ивоте не было, хоронили в Дятьково. В конце улицы лежал большой камень, провожающие ставили гроб на камень, кто не мог дойти до Дятьково, прощались тут же, поднимались крики и вой, вот и получила название улица Голосиловка. Октябрьская улица раньше называлась Новая улица, Фокинская называлась Рыжевской, потому что первый построился рыжий Максим Махнов, улица Карла Маркса называлась Немецкой, потому что немцы строили завод и жили на этой улице. А за озером называлась улица Лысовка, потому что первый построился лысый Никита Захаров. Вот и все старинные улицы. А кругом были леса, всякая ягода и грибы были за огородами. Моя бабушка умерла трагически, истопила печку, убрала всё, задумала погреться. Печка была допотопная, когда залезла, свод обрушился и засыпал бабушку кирпичами. Её внучка Маруся Никонова, а замужняя Шилина, была ещё девчонкой, принесла ей молока, пищит бабушка где-то, а она её нигде не найдет. Побежала к соседям, пока они пришли, откопали бабушку, она уже богу душу отдала. Так и похоронили мы свою бабушку, все о ней жалели, в особенности женщины, что остались без бабки повитухи. Меня она любила больше всех. Когда я бываю в церкви, всегда захожу к ней и стараюсь ей помочь. Её сын – мой отец, Василий Михайлович Садовников; её невестка – моя мать, в девичестве Дуня Муравьева. Насколько я помню нашу большую семью, мать родила девятнадцать детей, высыпала их как из мешка, растите, как хотите. Одни помирали, другие нарождались, три раза были двойни, абортов раньше не знали. В живых остались только восемь. Женщины раньше не работали, занимались хозяйством, то родины, то крестины, то похороны. Мой отец был распущиком. Эта работа была дешевая, и один работник в семье, а мы мал-мала-меньше, мы помогали детей нянчить и матери по хозяйству. Раньше было всего много и дешево, но и брать было не на что, отец зарабатывал мало, денег на руках не было. Каждый месяц писали продукты, в конторе была рабочая книжка, подытоживали под всю зарплату, а если после подсчета останется копеек десять, напишут «разное». Разное – это лакрин и роксус – это самые дешевые конфеты, чему мы были очень рады. Были люди – помалу зарабатывали, а выпить хочется, так крадет у своих детей и жены муку или сахар, несет к частному лавочнику, отдает за полцены и там же выпивает. У нас была горница и кухня, в горницу нас не пускали, она была убрана, но мебели никакой не было. Много было больших цветов, фикусы, розы, медвежья лапа, березка, лимон и комнатный жасмин с хорошим запахом. У кухни у нас была темная комнатка, сделаны общие нары, сколько бы нас ни было, нам всем там места хватало. Под бок наложено разное тряпье, застилалось самотканой дерюгой и одевались тоже дерюгой, под головами общая длинная подушка. А наутро встаем, бежим к печке сушиться, кто кого обмочил – виноватого не найдешь. А у матери и отца была деревянная кровать, застелена одеялом, и лежали подушки. Столы были голые, клеенок тогда не было, ну а к празднику застилали скатертью. Ели все из одной деревянной миски деревянными ложками. Раньше шпалер никаких не было и никакой бумаги, чтобы оклеить дом. Так мыли потолки и стены, драили голиком и песком. Эта работа очень плохая, обольешься вся. Мы часто болели глазами, нас поили сабельником, у кого золотуха, у кого короста, у кого цыпки, вши у каждой семьи были, блохи, клопы, тараканы, а сейчас куда только что подевалось. Ну а цыпки я и сейчас помню. Я жила на Фокинской улице. Недалеко от дома протекает небольшая мелкая речушка, называется Лозня. Она впадает в наше озеро, там мы, детвора, барахтались как поросята, за день раз десять сходим к этой речке. А около речки есть болотце, и мы с удовольствием ногами месили эту грязь, и не помывши ноги, наперегонки, кто первый выскочит из болота. Грязь на ногах обветривается, засыхает, а потом появляются на ногах мелкие трещины, после ужина мать несет корыто, мыло и мочалку, наливает горячей воды, чтобы отпарилась грязь, а потом начинает драть, а это так больно, орем, а мать не обращает на нас внимания, делает свое дело, потом вытирает и смазывает маслом, от этого еще больше боли прибавляется. Пока перегорит, успокоится, набегавшись, наоравшись, мы рады до места дойти, засыпаем мертвым сном, не слышим, как по нам прыгают блохи, как кусают вши и клопы. В каждой семье было помногу детей, и во всех была такая картина и жизнь. Изо всей нашей семьи только мне пришлось закончить земскую школу, в которой было четыре класса. Экзамен я сдала на пятерки, тогда еще учили Закон божий. На экзамене был священник, богословский, он мне задал вопрос, чтобы я рассказала о сотворении мира, тоже получила пятерку. Я училась хорошо. Но дальше учиться как будто и нет закону, хотя в Ивоте была еще школа-семилетка, там учились дети лавочников, да еще попал учиться Федор Никитич Соловьев, они считались дальние родственники мещан. Земская школа была построена за милицией, в самом болоте, и я припомнила такой случай. На задние парты сажали тех, кто ростом побольше. Я ростом не обижена и мои подружки тоже. Это Поля Шорскина и Паня Волкова. Отец Пани Волковой был лавочник. Была у них пекарня, пекли ситное и баранки, Паня нам всегда приносила. Она сидела посредине нас. Раньше тетрадей было мало, и мы пользовались грифельными досками. Учила нас учительница Капитолина Сергеевна Иванова. Хорошая учительница, она первая в Ивоте получила орден Ленина за свой труд. Так вот, начался урок, она начала объяснять правила, а наша Паня на грифельную доску свои баранки кладет и запихивает в парту, а сама мне говорит: «Кума, приходи ко мне чай пить, я пироги пеку», потом обернулась к Шорскиной с таким же приглашением. Учительница видит, что мы её не слушаем, специально на нас не обращает внимания, а когда объяснила правила, говорит: «Садовникова, повтори, что я сейчас говорила». Стою, а что я ей скажу, если я ни одного слова не слышала. «Волкова, повтори, что я сейчас объясняла». Она тоже стоит и молчит, а что она будет говорить, когда учительница объясняла, Паня булки совала в парту и нас приглашала на пироги. «Шорскина, повтори, о чем я сейчас говорила». Ей тоже нечего сказать, к тому же она неважно училась. Учительница расстроилась, сказала: «Идите посреди класса, встаньте столбом до перемены». Нам так было стыдно, все посмеиваются над нами. С тех пор Паня нас бросила приглашать на пироги, только ели пироги на перемене. А теперь, как вспомню, смех берет. После школы я пошла в няньки к своей учительнице, у неё был трехлетний Боря, муж где-то кончал учебу, тоже на учителя. Жила она при школе. Из класса дверь открывалась прямо в её комнату. Начался голод, у неё продуктов нет никаких. Я собирала щавель, варили щи, от матери приносила Боре молочка и белили себе щи, а о хлебе и помину не было, а если кто из родителей учеников принесут десяток картошечек, то мы берегли их для Бори. Печку я топила сама, а варились только одни щи да маленькая кастрюлька с Бориным супом. Однажды я не вытерпела, посадила в печь три маленьких картошечки, чтобы учительница не узнала, спрятала их за чугунок, а когда они испеклись, пошел запах печеной картошки. Она в классе ощутила этот запах и догадалась, что я пеку картошку. Приходит и говорит: «Тоня, у тебя выкипают щи, подвинь их поближе». А как я буду двигать чугун, когда за ним спрятаны три картошечки? Я ей говорю: «Я посадила три картошины для вас с Борей и себе, они готовы, давайте есть». Она не отказалась, сказала: «Я приду, когда будет перемена». И вот она не ела, а сосала, как конфетку, эту горелую корочку, чтобы насладиться этим запахом. Голод настал для всех, стали ездить в розживу на Украину. Завод работал, платили стеклом, который возили на Украину и меняли на продукты. Отец мой не ездил, он работал, семья большая, старшая Маруся была на хозяйстве. Тогда мать взяла меня домой, брала меня с собой на Украину, чтобы мешки караулить. Побираться я боялась просить, там в каждом доме были большущие собаки. Поездка была очень трудная, эшелоны идут, воинские части с боеприпасами, с лошадьми. Нас отгоняют от вагонов, ну от такого голодного люда отбиться нельзя. По телевизору вы видели, как в ту разруху мешочники погружались. Я без слёз не смогла смотреть, потому что это я ещё девчонкой на своих плечах перенесла. За день эшелонов много пройдет, и все перегружены. Проходит день, два и три, а уехать не удается. Да к тому ж голодные, пока дождешься этой счастливой минуты, чтобы уехать до хлебного места и поесть вволю драгоценного хлебушка, силы нету, а мешок со стеклом надо тащить за пятнадцать – двадцать верст. Это хорошо еще, если довезешь в сохранности, а то бывало в таких переплетах, что останутся одни шибки. Павел Шалахов и Захар Куксин взяли мою мать и меня с собой, с мужчинами намного легче ехать, в вагон не могли погрузиться, так они залезли на крышу, втащили меня, и мать, и стекло. На крыше ехать мне понравилось. Там не опасно, крыша плоская, все видно, Это было летом, крыша от солнца теплая. Меня привязали к трубе, чтобы не свалилась, когда засну, и едь себе хоть на край света, никто на тебя внимания не обращает, и ты никому не мешаешь. Доехали мы до Бахмач, решили остановиться в Бахмачах, а мужчины поехали дальше, поблизости жители стекла уже набрались, и нам пришлось пройти за двадцать пять километров, только там смогли поменять свое стекло на два пуда ржи, а потом обратно с такой нелегкой ношей. Но своя ноша не тянет, так как дома нас ждет голодная семья. Прожили мы на станции три дня, хлебушко, что наменяли на дорогу, кончается. К нам присоединились наши ивотские Дуня Снежкова и Костик Шалахов. Около станции росли тополя большие, не столько листьев, сколько грачей. Шалахов залезет с мешком, наложит целый мешок грачей, завяжет и сбросит. Дуня щиплет, а мать варит. Так вот дни и проводили на вольном воздухе, грачами питаемся и не знаем, когда сможем уехать. Все же нам посчастливилось, пришел эшелон, Куксин и Шалахов ехали обратно с хлебом, увидали нас, велят матери подавать мешки и меня. Товарные вагоны очень высокие, а у матери один мешок два пуда весит, тяжело его было перед собой поднять, и они не могут спрыгнуть подсобить, он сам на одной ноге стоял, а поезд дает отправление. Мимо шел моряк, помог матери подать мешок, мешок летел людям на головы, а потом попал под ноги. Меня тоже матрос швырнул людям на головы. Сколько меня ни кидали с головы на голову, все же от меня избавились, хотя я на полу не могла стоять, а висела притиснутая людьми на весу. Моряк помог и матери забраться в вагон, она стояла на самом краю. Моряк закрыл дверь вагона, чтобы люди не выпали, и пошел своей дорогой. Большое спасибо ему! Наконец мы отправились, все мешки у людей под ногами. Доезжаем до Брянска, дальше широкой колеи не было, тогда идет разборка мешков, и мы идем три километра до Стекляной Радицы пешком, а оттуда идет наша мальцевская железная дорога. Приезжаем, отдыхаем два дня и опять в поход. Была самодельная мельница, мололи рожь и варили баланду. Там, где мы меняли стекло на продукты, мать попросили, чтобы мы привезли девочку лет десяти в няньки и лет двадцати мальчика стеречь коней. Тогда еще были единоличники. Мать предложила своим детям – моему брату Ивану (он потом погиб на войне) и моей сестре Тале, они с радостью согласились, что там будут все вволю есть. Мы их свезли, хозяин нам дал кое-что из продуктов и отвез на станцию за двадцать пять километров. Прожили они там год, мы по ним соскучились, привезли их домой. А голод не утихал. Кому война, кому голод, а кому нажива. Открылась спекуляция, начали доставать разные справки, что везут хлеб для какого-либо учреждения, дадут начальнику станции мешок муки, он дает вагон, погружают и едут посмеиваются. Спекулянтам везде дорога. Власть ничего не могла сделать с ними и решили создать отряд, отбирать хлеб и у рабочего, и у спекулянта. Это дело было на станции Змеёвка, давали провозить только по одному пуду, а чем изза одного пуда переносить столько мучений, лучше голодать дома на Настала весна, подсохли немного дороги, и повел нас отец за четыре километра, около Хмеленки, раскорчевывать кустарник, на лугах не разрешали копать. Кто побольше, вырубали у кустарника корни, кто поменьше, стаскивали их на огонь, и дело понемногу поддавалось. Отец был доволен нашей подмогой. К вечеру мы еле тащились домой, за ночь отдохнем, назавтра опять идем. Брали с собой чугун, крапивка подрастала и щавелек, наварим щей, да погуще, чтобы было посытней. А дело все понемногу прибавлялось, а потом посеяли ржи. А потом открылась эпидемия тифа головного и брюшного, мать заболела брюшным тифом, была беременна двойней. От температуры получились преждевременные роды, беременности было семь месяцев. Мальчики родились живыми, прожили сутки и померли. Мы их похоронили. Мать находилась в тяжелом состоянии, поддержать её было нечем. Люди помирали. Заболевает и отец головным тифом и умирает. Тифозных умерших домой не давали, забивали гроб в больнице наглухо и увозили на кладбище. Отца тоже хоронила больница. Отца посмотреть можно было, в крышке гроба было вставлено стекло. Во время похорон к матери велено никого не пускать, чтобы никто ей не сказал, что отец умер. Это наше горе трудно описать. Когда приду к ней, она спрашивает: «У тятьки была?» Я говорю: «Была, ему легче стало». Она говорит: «Как станет ходить, пусть придет ко мне». И тут я больше выдержать не могу, чтобы не расплакаться, скорей ухожу. Но сердце матери подсказывает, что что-то не так, она мне говорит: «Сведи меня к тятьке, я посмотрю на него». Мать поднялась, но идти не смогла, пришла няня, проводила меня домой, а матери сказала, чтобы лежала. Я больше не могла переносить такой пытки и решила сказать ей правду. Пришли мы к ней все, заплакали и сказали, что тятьку уже девять дней как похоронили. С ней стало плохо, мы начали её уговаривать: «Мы будем тебя слушаться и всё будем делать, только ты не помирай». Больше утешить её ни чем не могли. Мы стали её просить домой, но она была слаба, её не выписывают. Она настояла, чтобы выписали, говорит, что с детьми ей будет лучше. Дом ей показался без отца, как будто она вошла в какую-то яму, мы её обступили и горько плакали, обнимали её и говорили ласковые слова. Плакать мы ей не давали, приходили родные, соседи, у кого что есть приносили матери. Стало её здоровье налаживаться, стали смиряться с тем, что отца у нас теперь нет, надо делать все самим. Вот так отцу и не пришлось покушать своего хлебушка, который он посеял. Поспела рожь, у нас никто не умел жать, но я видела, как жали. В правой руке серп, а левой берут горсть колосьев и режут, секрета нет никакого. Я взяла в правую руку серп, в левую побольше захватила колосьев и полоснула вместе с колосьями левой руки шмат мяса, но не совсем, шмат висел на шкурочке, я его прилепила на место, завязала подорожником, но жать больше не могла. Мать тоже жать не могла. Две крестьянки нам его сжали, а мы дали им за это пять снопов ржи. Так мы голод побороли. Мельница своя, мололи и варили баланду, ну а хлеб не пекли, берегли зерно на баланду. От голода как будто чуть избавились, ну а соли не было, началась цинга. Как трудно было привыкать есть без соли! Это самая дешевая вещь – соль, но она оказалась самая дорогая для человека, хотя бы языком лизнуть и подержать во рту, это лучше всякого шоколада и мармелада. Начали ездить за солью в Бахмут, а за солью поездка еще трудней была. Спекулянтам опять нажива, стакан соли был двести рублей, и то по секрету. Моя старшая сестра поехала с подружками за солью в Бахмут и вернулась через две недели, намучилась вволю, а привезла только пять килограммов, и то грязной. Но как мы были рады, она нас оживила, лижем соль, не сравним её с самым дорогим шоколадом. Кто этого не испытал, тот может только посмеяться, а мы знаем цену этой соли. Мы уже было привыкли есть без соли, а когда сестра привезла драгоценной соли, в сто раз вкусней стала наша бурда. Соли копеечная цена, но для человека она дороже золота. В эту разруху и голод все шмотки свезли на Украину за хлеб, а время идет, время не ждет, мы подрастаем. Ни одеться, ни обуться не во что, но молодость свое берет, начинаем ухажериться. Хотя одеть нечего, но люди во всяких трудностях находят выход. У кого осталось полотенце, чтобы утереть лицо, и тому ход нашли, снесут дяде Мише Кубареву шить туфли, верх из полотенца, а подошва пеньковая и на каблуках. Молодежь начала собирать танцы по квартирам. Туфли мне сшили, а платья ни одного нет, так я материну выходную юбку подкургузю и материну кофту, ну а чулок нет, ноги загорелые, а туфли белые. Я сама вижу, что гусь свинье не товарищ, и тут мы находим выход. Кусок мела в руки и давай драть ноги, чтобы были под цвет туфель. На вид девка хоть куда, и отправляемся на танцы. А керосину не было, все люди жили с коптилками. А на танцы одной коптилки мало, так мы в сковородку наливали мазут, чтобы было посветлее, из ваты наделали фитилей вокруг сковородки, а они так коптят, мы этого не замечаем, танцуем до упаду. Любили танцевать вальсы, особенно «Амурские волны», веселый танец «Краковяк», «Яблочко», «Падеспань», а сейчас эти танцы не в моде. С танцев идем с провожатыми, с песнями. Старинные песни такие жизненные! На нашей улице жила семья Чубуковых. Он пьяница и картежник, и у него была любимая песня: «Уж ты молодость моя, молодецкая, истаскал я тебя не в корысти, друзья, и не в радости. Оседлаю коня, я помчусь, полечу, догоню свою молодость. Но никогда не взойдет солнце с запада, и никогда не вернется моя молодость». Поет, а сам горько плачет. Так что надо молодостью дорожить и любоваться ею, она в жизни дается только один раз. Я опять пишу насчет танцев. Танцы были по квартирам, девчат по пригласительным, а ребят нет. У меня был ухажёр Алеша Артюхов, он так легко танцевал, а я на танцы туповата была. Как закон гласит, что в первую очередь надо первый танец со своей ухажёркой станцевать, а потом с другими. А меня приглашает другой парень, и вот со мной был неприятный случай, но гордый. На Октябрьской улице у Маруси Буравкиной ( а сама она Сычева) в её доме собирали танцы, наших ребят пригласили, а из девчат наших – никого. Заходят за нами ребята, Алёша Артюхов, Николай Павлович Туляков и Володя Артюхов. Они этого не знали, что мы не приглашены. А Маруся Сычева давно искала момента подружить с моим кавалером. Алёша без меня не идет на танцы, а без Алёши и другие не хотят идти. И с одной со мной трем парням сидеть неинтересно, начали они меня упрашивать, чтобы я пошла с ними. Но этого делать было нельзя. На танцах такой закон был – если неприглашенная девушка придет, то её попросят на выход, так и со мной может получиться. Они говорят: «Если попросят тебя выйти, то мы все трое с тобой уйдем». Я им говорю: «Ну а если не пойдете, останетесь там, я тоже в позоре одна не останусь, я вам всем троим такую пощечину залеплю, и вы будете в позоре, пусть будут смеяться над вами». Они и на это соглашаются, говорят: «Им надо дать понять, что если нас приглашают, то и девчат наших тоже». Ну и что же вы думаете? Я согласилась на этот риск, мои ребята рады. Пришли, дело было летом. Маруся увидала меня и рада, что пришли ребята, объявила неприглашенных на выход. Я как стрела из дома выскочила, ребята наши за мной, Маруся за ребятами: «Алеша, Коля, Володя, куда же вы уходите?» А они говорят: «Раз нашу девушку попросили на выход, нам тут делать нечего. Просите её, чтобы она вернулась, тогда и мы останемся». У Маруси безвыходное положение, надо меня вернуть, кричит: «Тоня, подожди». Я вижу, что моя взяла, и ещё больше шагу вперед, что и мои ребята не могут меня догнать. Навстречу шел парень. Мои ребята ему дали знать, чтобы он меня задержал. Я этих делов не знала, а когда он поравнялся со мной, он схватил мои руки назад, я почему-то испугалась и обернулась назад, вижу своих ребят и Марусю запыхавшихся, пока догоняли меня, а сзади вся танцевальная капелла, начали меня все упрашивать, чтобы я вернулась. Мои ребята стоят и улыбаются, смотрят, как меня упрашивают. Я, конечно, этим довольна, говорю: «Пойдемте, я девка не гордая». Весь вечер ребята со мной танцевали. В моих туфлях от танцев растрепалась пеньковая подошва, но это не беда, у нас в запасе всегда с собой штопальная иголка с холщовой ниткой. Зайдем во двор, починим и опять танцуем. Вот в каких условиях проводили мы свою молодость. Да придем с танцев, как всё равно в заводе трубы набивали, столько копоти нахлебаемся, а отмыть её нечем, мыла не было, варили щелок из золы, этим и умывались, и стирали. Как время на время не служит, посмотришь сейчас, как молодежь красиво одевается, а наши молодые годы попали в очень тяжелое время. Но ребята женились, девчата выходили замуж. Потом стало легче, начали обживаться. Я вышла замуж рано, мне было семнадцать лет, а Алёше восемнадцать, армию еще не служил. Тогда брали в армию с девятнадцати лет, он боялся, что я его ждать не буду. К тому же у него был соперник, Павел Чернов. Он сейчас пенсионер, был в Клину, за Москвой, директором игрушечной фабрики. В царское время мой отец был старостой, то есть хозяин поселка. А мою мать звали старостихой. Староста через три года переизбирался. Когда отец принял дела от Тулякова Евгения Николаевича, от его деда, то оказалось, что он брал лишние деньги за подушные, а сейчас называется налогом. Отец эти деньги лишние раздал обратно, и за это Туляков попал в тюрьму на два года, но ему не обидно, он жил для себя. Приведет любушек, прикажет жене подать на стол. А жена его маленькая, худенькая, дрожит перед ним. Когда все подаст, тогда грозный приказ уходить. Вот отбыл он два года, пишет, такого-то числа буду дома. Жена ночи не спит, грозу дожидает. Подходит то число, она принарядилась и вышла на крылечко, чтобы его встретить. Ждет со страхом, а не встреть, тогда еще страшнее будет. Но за неё сам Господь заступился, вместо него принесли телеграмму, что умер. Она стала на колени и благодарила Бога, что он сотворил такое чудо. Она не поехала узнавать, как он умер или убили его, никому не известно. Вот как жены боялись своих мужей. Но развода раньше не было. Да ещё друг дружке мужики хвалятся: «Я своей нынче и дал, долго будет помнить». Другой говорит, что пук волос остался в руках. Но не все такие были, наш отец был хорошим человеком, мы его не боялись. И другие семьи хорошо жили, но это отвратительное пьянство… Женщины раньше не работали, родили детей, про аборты ничего не знали, а много детей – много работы: наварить, накормить, обстирать, сшить. Это сейчас не шьют, а пойдут и готовое купят, а мы старье перешивали. Раньше копейка очень дорога была, а сейчас люди при деньгах живут, умирать не надо, жена больше мужа зарабатывает, и деньгами распоряжается она. Советская власть шла женщине в защиту, сама с мужем не справится, милиция поможет пятнадцать суток дать и утихомирить, а если ещё повторится, тогда побольше дадут. При царском времени не милиция была, а урядник, и он был большой взяточник. Одна старушка обратилась к нему, говорит: «Давыд Иванович, у меня курочка пропала». У него была поговорка: «Так-с, так-с». Говорит: «Так-с, так-с, бабушка готовь два рублика, курочка найдется». А раньше за эти два рублика можно было десять кур купить. Или вот был такой случай. Я уже писала о Чубукове, что он оплакивал свою молодость. Пьянство и игра в карты всегда были в его хатенке о двух окошечках, и те в землю вросли. Но коровка была. Вот однажды дружки пропились и проигрались. Что делать? Надо искать выход. И нашел. Взял топор и нож: «Пойдемте резать корову, вот нам будет вино и карты». Жена закричала на всю улицу: «Караул! Помогите!» Дети плачут, сбежались люди, хотели отнять у него топор, но он говорит: «Не подходите ко мне! Зарублю!» К такому человеку страшно подходить. Жену водой отливают, как образумится, вспомнит, что её детки остались без молочка, и опять с ней плохо, и дети около неё плачут. А на дворе идет рубка. Обступили кормилицу, отрубили одну лодыжку и другую, на плечо и понесли к лавочнику. И пошла у них пирушка и карты на всю ночь. Когда жена пошла с жалобой к уряднику Давыду Ивановичу, он ей сказал: «Не чужую корову он зарезал, а свою. Он хозяин». И после они уже не смогли нажить корову. Так он и умер в этой хатенке. Но жене его пришлось дождаться, чтобы пожить без него в новом большом доме, на их усадьбе построилась дочка. А вот ещё случай, как муж жену продал за литр водки. Это дело было перед войной. С Украины один клиент купил на торфяном участок леса. Рабочих, лошадей и продукты привезли поездом. В том числе приехали муж с женой и со своей лошадью. Он был пьяница и с первой получки запил, но жена и без него работала, трудолюбивая, с мужской работой и с лошадью справлялась. Хотя он и пил, но без денег они не были. Он очухается от этого дурмана и примется опять за работу. Детей у них не было. И вот заболела жена дизентерией, одному ему работать показалось трудновато, и он запил. Жене помощи никто не оказывает, рабочие жили в балганах, и никто в её балган не заглядывает, дорожат временем, чтобы побольше заработать. А она так от этой болезни ослабела, лежала неподвижно с закрытыми глазами и ждала смерти. А муж к ней не показывался. В этот балган с закрытым носом и ртом нельзя было зайти от плохого запаха. Какие деньги были у них, он пропил и начал пропивать лошадиную сбрую, а потом продал и лошадь и всё пьет. В том числе из рабочих был парень холостой, вскипятил чайку, взял кое-что к чаю, подошел к балгану. Зайти туда не у каждого натуры хватит, такой болезни, не дай Бог злому лиходею. Он ее окликнул, но уже не хватило силы отозваться, он испугался, думал, она померла. Запряг свою лошадь, попросил помочь ему положить ее в повозку и отвезти в больницу, пусть больница ее похоронит. Но на помощь ему никто не пошел. Будем возиться с такой грязной бабой, я тогда своими руками буду брезговать. Он парень сильный, подошел, закатал в дерюгу с ее добром, когда положил в повозку – пощупал пульс, бьется. Он самым быстрым ходом доставил ее до больницы. Тогда у нас врач был поляк Романовский. Не снимая ее с повозки, стал давать ей уколы и велел готовить ванну, прикрикнул на него, почему до такой степени довели, если бы не привез, через сутки она бы померла. Он говорит, что это не жена его, что я посторонний человек. За такой поступок доктор его одобрил. Муж к жене ни разу не съездил. Этот человек наведовал ее, она была сильно истощавшей. При хорошем питании и уходе она стала поправляться, но пролежала она долго. За это время муж успел пропить лошадь. Ему стали говорить, что жену скоро выпишут, с чего же вы начнете обживаться, жена еще слаба идти на работу, а он говорит, она мне теперь не нужна. С досады, что пропил лошадь, на последние деньги так напился, только назавтра очухался. Голова трещит, в рот положить нечего, и в долг ему никто не дает, долг ему отдавать нечем. Рабочие стали смеяться, что теперь только остается продать жену и похмелиться, а он говорит, на черта она кому-то такая вонючая. И этому человеку по фамилии Горнебал так не понравилось его отношение к жене, такой труженнице! Через три дня ее должны выписать, но куда она пойдет в свой балган, а чем будет питаться, пока окрепнет и пойдет на наш завод работать? И он решил ей помочь. Когда он сказал, на черта она вонючая, Горнебал сказал, за сколько ты ее продашь? Он говорит, за литр вина. Горнебал говорит, пиши расписку, что продаю свою жену за литр вина, он берет расписку и ставит ему литр. На этот день, когда ее выписали, он поехал за ней. Когда он подал ей эту расписку, она прочла, и с ней стало плохо. Няня, которая ее провожала, доложила врачу, что этот человек чем-то ее обидел. Когда врач пришел спросить, в чем тут дело, он показал ему эту расписку. Врач стал ее уговаривать, что ты будешь перед этим человеком в долгу, если бы не он – тебя в живых бы не было, да к тому же ты еще больная, тебе нужна поддержка. К моей сестре Марусе они попросились на квартиру. Он лесную работу бросил, поступил на наш завод работать. А когда она силы набралась, тоже пошла работать. Однажды заявляется к ним мужик с просьбой дать ему денег на дорогу, и я уеду на свою Украину. Горнебал ему не отказал. Начали они обживаться, а потом началась война. Когда пришли немцы, он поступил начальником полиции, принарядился, загордился, и полюбилась ему пофасонистей дама, и это будет Емельянова Маруся. Муж ее был на фронте. Пришел без ноги, жить с нею не стал. А Горнебал пошел с немцами на отступление. Судьба его никому не известна. А эта женщина всю войну прожила у моей сестры. А когда кончилась война, она уехала на Украину. Так вот, я от основной темы отвлеклась. Я уже писала, что отец был староста. Три года отбыл, его избрали еще на три года. Приходит Советская власть, начали забирать богачей, помещиков и попов, и были расстрелы. Забирают в том числе Маурина, он был директором фабрики, священника, Кузнецова, Никохова Ивана Васильевича и моего отца. Тогда были каждую ночь расстрелы. Они сидели в Брянске в разных номерах. Когда Маурин был на допросе, он попросил судью чтобы опросил моего отца, что он мой рабочий, и я хотел бы знать его мнение обо мне в присутствии моем. Вызвали отца, говорят: что ты можешь сказать на счет Маурина. Отец говорит, что Маурин построил нам баню, построил клуб. Насажал лип и тополей, усыпал все дорожки желтеньким песочком. С рабочими обращался хорошо, но эти показания ему не помогли. В два часа ночи приходил «черный ворон» и увозил на растрел. Такую участь ожидал и отец. Однажды в два часа ночи открывается засов его камеры, приказ: «Садовников, выходи!» Отец мысленно попрощался с семьей, вышел, а это Маурина вели на растрел, и он попросил конвоира, чтобы разрешил попрощаться со своим рабочим, и ему разрешили. Маурин передал отцу обручальное именное золотое кольцо. «Когда выйдешь, то передай его моей жене». Отец говорит, меня тоже такая участь ждет, как и тебя. Он сказал, ты к этому делу не принадлежишь. На следующую ночь опять дверь открывается. Приказ: «Садовников, выходи!» Отец думает, теперь все кончено, а это когда вели Кузнецова на расстрел, он тоже попросил попрощаться с отцом. Кузнецов отцу передал золотой крест и золотую цепочку, чтобы передал его жене. До допроса отец просидел 3 месяца. Я уже писала что мой отец был распущик, заработок был маленький, семья большая. Распущики делали два раза забастовку, после них тогда зарплату добавили. Но третья забастовка не удалась. Из Брянска приехал исправник ставить царю памятник напротив старого клуба и разобраться насчет забастовки. Моему отцу как главному забастовщику дал на год волчий билет. А остальным велел идти и работать. С этим билетом отца никуда не принимали на работу, и за год мы очень много пережили. И вот когда отца вызвали на допрос, там сидели бывшие главари, тоже на допрос. Там же был и этот бывший исправник, в енотовой шубе. Мой отец, как разъяренный зверь, бросился на него, схватил его за глотку, говорит: «Вот ты где мне попался! Расстрелять – этого тебе мало! Я тебя своими руками удавлю!» От этого шума все выскочили из кабинетов. Моего отца схватили и закрыли в кабинет. Спросили у него: «Почему этот человек набросился на тебя?» Он ответил, что я ничего не знаю. А потом вывели отца, спросили: «Почему ты на него напал?» Отец говорит, если вы его не расстреляете, я его сам удушу. Ему сказали, что за причина? Отец ему говорит: «Помнишь, подлец, приезжал в Ивот ставить царю памятник?» – «Помню». – А помнишь забастовщиков из распускнова цеха? Ты мне дал на год волчий билет, так как я был организатор этой забастовки, у меня была семья двенадцать душ. Если вы его не расстреляете, я при всех его задушу». Отцу сказали, успокойся, просьба твоя будет удовлетворена, а сейчас иди на допрос. Допрашивать его ни о чем не стали. Сказали, едь домой, ты свободен. Освободили и священника, и Никохова. Отец им говорит: «Вы скажите, за что я сидел три месяца?» Ему сказали: «Просиди еще три месяца, тогда скажем, за что ты сидел. А сейчас поезжай к своей семье». Когда отец вернулся из тюрьмы, то он не старостой стал называться, а комиссар. Ему дали саблю, чтобы без нее не ходил. И он ее так не любил и что мне не к лицу ходить с этой селедкой. Через некоторое время моего отца избирают на первый Всесоюзный съезд в Москву. А из Ивота в Москве никто не был, только Дмитрий Иванович Пушкарев попал туда служить в армию, потому что он только подошел для царского парада. Людей подбирали богатырских. А когда моего отца посылали на съезд, сколько было слез! Думали, что мы теперь своего тятьку и не увидим! Была старинная пословица «До царя далеко, до Бога высоко». Провожали отца, все мы распрощались с ним как будто проводили на тот свет. Пробыл он долго. В эту разруху на нашу страну и еще неокрепшую власть протягивали свои грязные окровавленные руки, чтобы завладеть Россией, недобитые буржуи. Шел на нас Колчак, Деникин, петлюровцы, батька Махно, Маруся – генеральская дочь и та войско на нас собрала, и много других. Нелегко было отбиваться от этих бандитских шаек, но у рабочего сильные руки и твердый характер, и мы победили. Хотя мы были разуты и раздеты и лыком подпоясаны. Но рабочие знали, что как орел расправит крылья возрожденная страна! Так вот, когда отец вернулся из Москвы, это было полное событие. Собрался у нас весь наш маленький поселок, просили, чтобы отец рассказал про Москву и что говорилось на съезде. Доклад делал Ленин. Он много вложил в душу тем, кто был на съезде. Как бороться и как уберечь Советскую власть. Из-за нее много погибло ученых и умных людей на ссылках, только им не пришлось дождаться этого времени. Мой отец тоже рано умер. Мой отец в детстве любил семечки, они стоили две копейки фунт. Но этих копеек взять было негде. Так он с семи лет стал подрабатывать на семечки. Жили они около церкви, на ихней горке жила Варя Новикова. Магазин на этом же месте. У него была ручная тележка об одном колесе, он с этой тележкой подъедет к магазину. Кто попросит – отвезти продукты и за это получит две копейки. И на эти копейки возьмет семечки. Ребятишки станут у него просить: «Вась, дай семечко», а ты скажи: «Василий Михайлович, дай семечко!» Тогда он даст. Так все ребятишки называли его по имени-отчеству. И это звание осталось за ним. Холостяком был, все его звали Василий Михайлович. Мать моя с Бежицы, когда они поженились, мать его не могла назвать Васей, как будто и не к лицу. Мой отец не верил ни в Бога, ни в черта. И вот однажды случилась с ним беда. Укусила его шалевая змейка, сороконожка маленькая, но очень ядовитая, у нее четыре маленьких ножки, и еще у нее есть 40 ножек, только поменьше этих. Мне приходилось читать, что ученые рассмотрели под микроскопом, что у нее 160 ножек. Она бывает и в грибах, и в ягодах. И у нас одна семья отравилась насмерть. Сморчок – это первый гриб, вкусный, и он очень морщинистый. Вот в этих морщинках они ее не заметили. Так вот у отца тело покрылось красными шершавыми плитами. Мать ему предложила сходить к тетке Матрешке, которая могла отговаривать от гадюк. Но отец этому не верил, тогда врачей не было, а был фельдшер Адам Матвеевич – поляк. Дал мази, а она не помогает. В три часа ночи с ним стало плохо с сердцем. Матери говорит: «Пойдем, что ли, к бабке Матрешке. Только чем она мне поможет, твоя неграмотная бабка Матрешка?» Сказал с такой злостью, но а как лихо пришло, пойдешь хоть куда, только чтобы полегчало. Стучатся к бабке Матрешке, она жила одна. Она спрашивает: кто там? Отец говорит, тетка Матреша, открой! Она открыла, удивилась, говорит, никогда ты у меня не был и пришел в три часа ночи. Отец говорит, да вот, меня что-то укусило. Он поднял рубашку, и она сразу узнала, чей это укус. Она сказала, этому мы сейчас поможем. Отцу не верится, что она ему поможет. Бабка Матрешка отчитала молитву от этой зверушки, дала выпить водички, а сама обратилась к матери. Спрашивает: «Дунюш, сколько же у тебя деток?» Мать говорит, детей у меня много, и все мал-мала-меньше. И начался у них разговор о житье и бытье. Отец немного посидел, достает табак, бумажку, спички и начал сворачивать самокрутку. И говорит, тетка Матреша, а мне полегчало. Она сказала, тебе надо было прийти вечером, и ты бы спал эту ночку спокойно. С тех пор мой отец встал в тупик. Что бы это значило, что какая-то тетка Матрешка, неграмотная, а от какой лихоты она меня избавила! И за это, что она людям помогала, пусть ей земля будет пухом. Ну и со мной случилось виде этого. Мать когда ходила в лес за грибами или ягодами, брала и нас с собой. Тогда я еще была девчонкой, пошли по малину. А мы, детвора, не столько в кузовок, а зрелая малинка сама просится в рот, как называется, в бездонный кузовок. Мать нас за это не ругала, что мы ей мало помогаем, да еще скажет, ешьте тут, дома не дам. Сверху малины этой зверушки не заметили. Она находится в сердцевине, в особенности в крупной малинке, а кидаем в рот, никто не рассматривает каждую. Так вот, я схватила эту крупную вкусную малинку с этой невидимкой, мне сразу стало плохо. Мать спрашивает: «Что с тобой? Что болит?» А я не знаю, что болит, катаюсь по траве, лихо да и только. Все бросили брать малину, обступили меня. Мать говорит, она наверное объелась малины, мать искусственно вызвала рвоту, с меня как шарахнула рвота одной малиной, тут-то и увидели все, от чего было мне лихо. Она была уже неживая. Уже успела в желудке свариться и пустить яду. Если бы не вызвали рвоту, я бы полиховала и Богу душу отдала. Мне сразу полегчало. Но идти я не могла. Меня мать домой на коркушках несла. Через неделю только поправилась. После этого долго не могла есть малину, почему-то отвернуло от нее, а теперь хотя ем, вперед посмотрю на нее, тогда кидаю в рот. Есть люди, не верят в отговор, а я верю. Был случай такой. Когда нас гнали на передовую к Людиновскому большаку и мы проходили мимо брусничного бора, это было в сентябре, брусника стояла нетроганная, переспела, брать ее было некому. Люди с этого поселка были угнаны. На следующий год я собрала любителей леса, чтобы пойти под Куяву за брусникой. Охотников оказалось много. Но дорога не близкая – 15 километров туда да обратно. Собралось нас 12 человек, в том числе и Катя Захарова. Шли мы по Фокинской улице, проходим мы мимо Веры Бзукиной, а Верина мать спросила у нас: куда вы идете? Я ей сказала, она говорит, возьмите мою Веру. Вера была еще не замужем, а шли мы рано, шли быстро. В разговоре нам показалось не так далеко. Брусника была не так спелая, а краснобокая, нам такая была и нужна. За одним ведром в такую даль не ходить, а принести хотя бы по три ведра. Мы побрали сумочки с постромками. Недоспелая брусника имеет крепость и не помнется. А дома в темном месте она дозревает. Дошли до бора, окромя нас никого нет. Брусники навалом. Начали щипать, как гуси. Кате Захаровой понравилась кисть брусники под густой маленькой елочкой, а там сидела эта цацка, и она успела ее царапнуть за большой палец правой руки. Она думала, что это она об елочку уколола, через минуту начал пухнуть палец, она подходить ко мне, говорит, что об елочку уколола палец и он начал пухнуть. Она, ничего не подозревая, чего он пухнет, а я поняла, в чем дело. Говорю, давай мы его перевяжем, немного погодя подходит ко мне и говорит, давай развяжем, а то он у меня лопнет. Палец развязали, я ей говорю, давай кисть перевяжем, перевязали, но и кисть начала пухнуть, растопырились все пальцы, и она этой рукой уже не может брать. Я своим подружкам сказала, оставайтесь брать бруснику, а я с Катей пойду домой. Ей надо от укуса отговор. Они говорят, без тебя мы не останемся, а набрали только по полведра. Пришлось пустыми идти такую даль. Пока дошли, рука у Кати распухла до плеча. Шли обратно мимо Веры Баксукиного дома, Верина мать спрашивает: «Девки, что вы пустые идете, и время еще рано, только обед?» Мы ей сказали про свою беду, она говорит, сядьте на кряжи, отдохните, я пойду позову Ивана, своего мужа, он косит межу. Приходит Иван, Верин отец. Взял Верину руку и начал читать от укуса молитву. При наших глазах стала сходить А еще память о бруснике такая осталась. Поехали косить, ездили далеко. Когда проезжали брусничный бор, я мужу сказала, ты поезжай, а я хотя б полведерочка бруснички нащиплю. Где остановится косить, я его место знаю. Пока лошадь распрягли, пока покурили, начнет косить, я подойду. Я нахожу лосиные рога, заросшие травой. Лежали роготульками вниз а черепком наверх. Я наступила на этот черепок, думала, что это пенушек и он должен под моей ногой рассыпаться, так как он давно должен сгнить, но он не рассыпался. Тогда я подумала, что это голыш, и когда оборвала траву и мох, я догадалась, что это рога. Они так уросли в землю, я их насилу выдрала. А они такие тяжелые, мне почему-то жутко стало, я скорей уходить стала. Рога взяла с собой, чтобы донести до дороги, а как будем ехать обратно, тогда их взять. Прошла метра два, смотрю, как будто от елки пять сучков торчат. Я наступаю на один сучок ногою, чтобы его сломать, но это не от елки сучки, а лосиные рога, лежали вверх роготульками, тоже заросшие травой и мхом. Я еще больше заробела. Бруснику брать не стала. А потащила рога к дороге. Прикрыла их травой. А когда ехали обратно, их взяли на повозку. Однажды мне пришлось побывать в змеином царстве. Когда я хожу с людьми в лес, то идем дорогой. А когда я иду одна, то я иду напрямок, чтобы сократить путь. В лесу все ходы и выходы я знаю. Так вот, пошла я по грибы. Со мной была комнатная собачка. Так как она была маленького размера, мы ее звали Мухой. Хотя она маленькая, но уже два раза была матерью и собиралась быть в третий раз. Всем она нравилась, и запросов на щенят было много. Чтобы сократить путь, куда мне было нужно, надо перейти болото. На этом болоте раньше были сосны, и росла там клюква. По горочкам брусника. Сосны эти вырезали, засел молодой березняк. Он уже был в рост человека. Пушистый мох под колодами, стояла вода. А когда я пошла по этому болоту, я-то ничего не могла заметить в таком большом мху, а у собак очень чуткое чутье, и их там никто не беспокоил, только Муха моя нарушила их покой. Она их лаем загоняла в кусты. Змеи людей боятся и всегда от человека уходят, чтобы человек ее не заметил и не убил ее, а все же неприятно с ней встречаться. Я была в резиновых сапогах. Муха мне от них очищал дорогу, где ее учует, лаем загоняет в кусты, вернее, она меня охраняла от них, т.к. в этом месте по бугоркам росла брусника. И стали мне попадаться бугорки с брусникой. Муха ее обнюхала кругом, я вижу, что подозрительного ничего нет, да я еще палкой пошевелю мох и начинаю брать. Вот таким образом мы ходим по болоту, ищем бугорки с брусникой. Муха по моему направлению видит, куда я иду, забегает вперед к бугорку, обнюхивает и ждет меня, чуть ли не скажет, иди не бойся. Я в восторге от такой брусники. Я решила обойти все эти бугорки с брусникой. Но загад не бывает богат. Это очень справедливая пословица. Иду к следующему бугорку, Муха подбежала вперед меня и начала лаять, но не на ту напала, уползать она не думала, а свернулась кольцом до половины. Подняла голову, высунула жало и начала шипеть на Муху. Муха с лаем кругом бугорка бегает, а она ни с места. Только водит головой, куда Муха, туда и она. На меня не обращает никакого внимания. Я когда их вижу, то убиваю. Посмотрела я на эту героиню, в болоте не найдешь крепкой палки, там все гнилье, говорю ей, пойду поищу палку и если найду, то ты отжила, а не найду, живи на здоровье, да людей не кусай. Все же я нашла сук от сосны, почему-то висел на березке, сухой и крепкий. Муха не переставала лаять не нее. Я ее ударила по голове три раза, она сознание потеряла, а хвост все извивается, я добила и хвост. Повесила на березку. Этот бугорок с брусникой истоптали, пошли дальше. Издалека вижу хороший бугорок, Муха видит мое направление, побежала вперед. Только морду сунула обнюхать мох, она и царапнула Муху за губу, Муха взвизгнула, встала на задние лапы, а передними стала от боли по губе царапать, я ей сказала, меня ты охраняла, а сама в беду попала. Начала губа пухнуть. Начала она скулить, домой звать, и у меня настроение испортилось. У Мухи опухоль все прибавляется, и мы с ней пошли домой. Полпути прошли, её разнесло всю, идти она уже не могла. Забралась в кусты и легла. Я её хотела нести на руках, но она показалась тяжела. Я приметила дорогу, где она легла, чтобы послать за нею Валю и Игоря. Рассказала, в каком месте она легла, дала мешок. В мешке ее нести легче, но где она легла, на этом месте ее не оказалось. На третий день она чуть притащилась, худющая. Как видно, от этого укуса у нее получился выкидыш. Есть ничего не взялась, молочка и то не хотела. На третий день только выпила молочка. Говорят, что собаки знают траву от укуса, а кто говорит, что собачья кровь перебарывает змеиный укус. Говорят, что когда Бог создавал змею, она ему сказала, зачем меня создаешь, я же ведь людей кусать буду. Он сказал, а я траву от тебя создам. Она сказала, а я в этой траве макушки откушу, чтобы она была недействительна. Господь сказал, тогда я слово дам от тебя, так что если кого укусят, в панику не бросайтесь, от нее есть отговор. | |
| Просмотров: 637 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |