Сайт истории г. Дятьково
и Дятьковского района

Невинно осужденные.

Из книги "По тюрьмам и этапам", 1922 год. Автор И. Генкин

Статью прислал Абрамов С.А. г. Санкт-Петербург. Орфография и пунктуация источника сохранены.

Девятого июня 1907 г. на кассира стеклянного завода села Ивота, Брянского уeздa, Орловской губ., было совершено разбойное нападение. Из двух стражников, сопровождавших кассира, один был убит, а другой ранен. Ранена была и лошадь кассира, которая сгоряча увезла его вместе с деньгами. Все мало - мальски подозрительные люди арестовывались.

В таких случаях в категорию «подозрительных» попадают все известные полиции воры, или даже простой обыватель, сидевший в тюрьме, а то и партийный рабочий, скрывающийся от полиции, хотя бы по соображениям, ничего общего с данным ограблением не имеющим. Полиции и сыщикам ведь не до тонкостей, сентиментальничать с российскими гражданами им не к лицу. Знают они, что многие бывшие и настоящие революционеры из партийной молодежи попадались на «эксах», вот и забирают всякого, кто кажется им подходящим.

Через несколько дней после неудавшегося ограбления полиция арестовывает рабочего Карпова, проживавшего в тридцати верстах от станции Ивота. Во время допроса помощник пристава второго стана Брянского уезда Мотин страшно избил его. Чтоб прекратить истязания, Карпов крикнул:

— Сознаюсь!.. Это я, я ограбил!..

— Ara! Наконец-то! Говори, кто еще участвовал? — обрадовался Мотин.

Но Карпов сам к этому делу не был причастен и назвать кого бы то ни было, разумеется, не мог. Тогда стражники принялись еще сильнее избивать его и при этом стали подсказывать некоторые фамилии. Назвали ему каких-то Бузова и Владимира Павлова. Карпов поспешил признать их своими соучастниками, после чего избиение прекратилось. Тех двоих немедленно арестовывают, причем когда забирали Павлова, он бросился бежать, но кто-то подставил ему ногу, и он упал. Видя, что арест неминуем, он выхватил из кармана браунинг и швырнул его в сторону.

На допросе у следователя Карпов отказался от своих прежних показаний и заявил, что сам он в ограблении не участвовал, что Бузова и Павлова он назвал только для того, чтобы его скорее отвели в тюрьму. На суде документально, выписями из книг и табели, установлено было, что в момент ограбления Бузов находился совсем в другом месте, а именно на заводе, где работал, а Влад. Павлов лежал в это время больной в лечебнице. Военный суд обоих оправдал, а Карпова все-таки повесили 14 декабря 1907 г. Но он невинен: в нашем Орловском централе некоторые каторжане знали действительных участников ограбления, все они остались на воле...

Во всяком случае, в отношении Бузова и Павлова полиция дала маху, потерпела фиаско. Но это ведь ее компрометирует. Надо, следовательно, взять реванш. И вот она поднимает новое дело против Павлова: она теперь обвиняет его в том, что во время ареста он не просто швырнул свой браунинг в сторону, а якобы целился в жандарма. Об этом обстоятельстве при первом разборе дела не было сказано ни одного слова. Теперь Влад. Павлова, уже выпущенного было на волю, снова арестовывают и «за вооруженное сопротивление при аресте» приговаривают к казни. В марте 1908 г. его повесили в орловской тюрьме…

…Весьма характерным в отношении бытовой обстановки, но и весьма ужасным в отношении последствий является дело, подробности которого мне досконально известны.

В ночь с четвертого на пятое сентября 1907 г. на контору бутылочной фабрики в селе Знеберь, Брянского уезда, Орловской губ. было совершено вооруженное нападение. Перерезав телефонную проволоку, соединявшую контору с полицейским станом, двое грабителей, обвязав лица тряпками, ворвались в комнату, где занимались конторщики, и крикнули:

— Руки вверх!.. Ни с места...

Один из них держал револьвер над головой испугавшихся служащих, а второй стал разбивать ломиком денежный ящик. Не сумев справиться с этим, он вышел в сени, позвал стоящего там третьего соучастника, и вдвоем они сделали все, что нужно. Забрав деньги и лежавшие в ящике конфеты, экспроприаторы скрылись, сделав при этом выстрел в потолок.

Конторские служащие от неожиданности и испуга долго еще боялись говорить, но, придя в себя, дали знать фабричной администрации, а потом стали звонить в телефон. Когда ответа не получилось, некоторые поехали на дрезине до первого полустанка и оттуда уже снеслись с приставом. На место происшествия последний приехал лишь к семи часам утра следующего дня.

Тут же при фабрике жил конторский мальчик и писарёк Федор Сергеев. Квартировал он у Кривцова, и с его 19 - летним сыном водил дружбу. Сам он был парень нервный и впечатлительный, робкий и обыкновенно боявшийся даже спать один. И на этот раз ночью с 4-го на 5-ое сентября он провел вместе с Иваном Кривцовым. Большой трус, Сергеев тем не менее любил корчить из себя героя, и, услышав про чью-нибудь отчаянную выходку или смелый поступок, он полусерьёзно полушутя уверял всех, что то-то и то-то дело его рук. Участившиеся в это время и особенно в их фабрично заводском районе грабежи и экспроприации давали обильную пищу фантазии этого юнца, он долго и часто бахвалился подвигами, совершенными совсем другими

В семье Кривцовых знали про эту его слабость, часто подсмеивались над ним, или же, шутки ради, кто-нибудь из них бывало стукнет в окно и грозно спросит:

— А где здесь живет Федор Сергеев, известный террорист к экспроприатор?.. Именем закона арестуем его...

Услышав это, Сергеев начинал всерьез плакать, а присутствовавших при этой сцене это еще больше забавляло. Даже впоследствии, сидя в тюрьме, Сергеев любил рассказывать арестантам о якобы совершенных им ограблениях и убийствах, о которых он знал с чужих слов, а то и просто сочинял экспромты. При этом он так путал обстоятельства времени и места, что товарищи скоро решили, что он «меланхольный», и вовсе перестали прислушиваться к его болтовне.

Предоставляю специалистам - психиатрам определить сущность и форму душевной болезни этого юноши.

Утром пятого сентября Сергеев пришел в контору и тут впервые узнал о героическом, по его мнению, происшествии, имевшем место накануне ночью. Когда он пошел домой завтракать, он но дороге рассказал знакомому лесничему про местную новость дня.

— Вот, дядя,—прибавил он при этом,—и я скоро приду к вам и скомандую: «Руки вверх!.. Деньги—или бомба!.. Вот будет потеха!

— Приходи, приходи, братец,—отвечал ему лесничий:—у меня для таких молодцов свинцовые орехи приготовлены.

Разговорившись как-то с приставом Золотовым, лесничий, между прочим, передал ему и свой разговор с Сергеевым: дескать, какая молодежь нынче пошла, что у нее на уме лежит... Золотов призывает к себе Сергеева я спрашивает:

— Знаешь ли что-нибудь про это дело?

— Как же!—отвечает тот, не задумываясь.—Ведь, «экс» то я и сделал!

— Ты?!—удивляется 3олотов. - Ну, а еще кто был с тобой?

Сергеев начал сыпать фамилиями знакомых рабочих, какие только пришли ему в голову. Конторщики видели троих грабителей. Сергеев же назвал не более и не менее, как восемнадцать человек участников. Всех их тотчас же арестовали, строго допросили, но оказалось. что в ту ночь они все до единого не отлучались из мастерских, где находились на ночной смене. Их, разумеется, выпустили, но самого Сергеева пристав на всякий случай задержал.

Когда стали соединять прерванную телефонную проволоку, то неподалеку нашли какую-то фотографическую карточку, запачканную, полустертую и, очевидно, давно уже лежавшую в грязи. У пристава явилось подозрение, не грабителям ли она принадлежит? Правда, это, должно быть, совсем уже особенные грабители, которые идут «на дело» с фотографиями в кармане, но Золотов, предположив, что она могла быть утеряна грабителями случайно, начал расспросы, пока не уста-новил, что один из двух изображенных на фотографии юношей есть Константин Тимошков,

Жил он в семи верстах от Знебери, в селе Стари. Являются к нему с обыском, допрашивают, и он показывает, что другой снятый с ним на фотографии—это Алексей Кудрявцев, живший в том же селе и работавший слесарем на Мальцевской фабрике. Двинулись к Кудрявцеву. У него на квартире нашли конфеты и отвертку, которой вынимают гвозди. Возможность своего участил в ограблении Кудрявцев кaтeгopически опроверг: весь вечер и всю ночь с 4-го на 5- ое сентября он провел у себя дома, т.е. в семи верстах от Знебери; подтвердить это могут все соседи, а также некий Николай Салов, проведший эту ночь в доме Кудрявцевых. Идут арестовывать Салова.

Золотев разыскал его в другом месте, и он, не зная, в чем дело, сейчас же подтвердил слова Кудрявцева. На всякий случай пристав задержал и Тимошкова, и Кудрявцева с Саловым.

По подозрению взяты были еще: Иван Щетинин дней за 15 до ограбления поступивший на бутылочный завод, и известный приставу, как член эс.-эр. организации, затем Дмитрий Нефедов, Семен Маслов и дочь заводского служащего Мария Евсютина. У Щетинина на квартире нашли марлевые бинты и тут же вспомнили, что грабители были с обвязанными лицами. Были конфискованы также и его ботинки. Золотев примерил их к следам возле конторы и признал, что это следы именно от ботинок Щетилина.

У Нефедова нашли патрон от револьвера Смит-Вессон 320 калибра. Нефедов был известен, как очень энергичный и деятельный соц.-дем., тем более, что он уже отсидел в тюрьме восемь месяцев за агитацию среди крестьян. Золотев давно уже точил зубы на этого неспокойного рабочего и воспользовался первым подходящим случаем, чтобы арестовать его.

Когда пристав вторично допросил Сергеева, тот снова заявил, что ограбление совершил он и его приятель Иван Кривцов. Их обоих, вместе со всеми вновь арестованными, свезли в стан, причем в течении целого часа стражники избивали Щетинина, Маслова и Кривцова, требуя от них сознания. После допроса в стане, Золотев освободил Маслова, Евсютину, которую знал лично, и Тимошкова, сына лавочника, снятого на одной карточке с Кудрявцевым. Сергеева же пристав держал на своей собственной квартире, отдельно от остальных. Своими соучастниками Сергеев теперь признал, кроме Кривцова, и всех остальных, в том числе и тех, которых Золотев отпустил на свободу.

В действительности же Сергеев никогда и в глаза не видал Нефедова, Тимошкина, Кудрявцева и Caлова. Когда пристав назвал ему последних двух, он стал путать, то признавая их своими знакомыми, то нет; когда же Кудрявцев потребовал, чтобы Сергеев тут же указал в лицо, кто именно Кудрявцев и кто именно, Нефедов, то Сергеев не мог сделать этого.

Должно быть, сам пристав не очень-то верил Сергееву, и всех арестованных держал при стане совершенно свободно. Днем они могли уходить куда угодно и только на ночь должны были возвращаться назад в стан. Им легко было скрыться, но они этого не делали, полагая, что и сам пристав освободит их. В таком положении они находились дней десять, после чего все шестеро были отправлены в брянскую тюрьму, когда дня через два следователь допросил Сергеева, последний начал пороть всякий вздор: Нефедов и Щетинин ломали ящик, а он Сергеев, держал револьвер, (самое эффектное он себе взял), Кудрявцев, будто бы стоял где-то ка улице, а Салов, мол, хотел участвовать в «эксе», но не успел придти во время.

— Ну, ваше высокородие, теперь отпустите меня домой,—я ведь вам все сказал,—добавил Сергеев, но следователь, конечно, отказал ему. Выйдя от него в переднюю, Сергеев сказал конвоировавшего его городовому:

— Дядя, а что, если я все неправду сказал, мне хуже будет?

— Ну, да,—ответил тот:—надо правду говорить.

Услышав это, Сергеев заплакал и просил, чтобы его опять пустили к следователю. На этот раз он показал, что на ограблении он вовсе не был, и назвал свидетелей, которые могут доказать, что в ту ночь он спал дома, вместе с Кривцовым. Потом Сергеев то уверял, что оговорил остальных арестованных по научению пристава, который обещал выпустить его за это на свободу, то божился, что сделал это, не подозревая, что из этого может получиться столь хлопотливая история.

Из тюрьмы он писал прокурору о своей и всех других непричастности к делу. Еще в участке пристав спросил его, куда он девал револьвер, которым был вооружен один из грабителей. Сергеев указал одно место в чьем-то огороде; стали копать и рыть там, но решительно ничего не нашли.

Сергеева осматривали врачи, которые и нашли, что он душевно здоров. Странно...

Несомненно, что произойти все это не в такое тревожное время и разбирайся не в военном, а в обыкновенном суде, все эти юноши, даже если бы не были освобождены до суда, то были бы оправданы в самом суде, а пристав Золотов и судебный следователь получили бы нагоняй за свое чрезмерное усердие и за свои слишком уже неумелый административный восторг…

… В данном случае суд, вероятно, был загипнотизирован совпадением целого ряда обстоятельств: фотографическая карточка недалеко от места происшествия, конфеты и отвертка у Кудрявцева, патрон у Нефедова, бинты у Щетинина, показания завравшегося и запутавшегося психопата Сергеева...

При разборе дела выяснилось, что фотографической карточки у самого Кудрявцева не было; в Знебери он ни разу не был, так что не мог даже обронить ее; Тимошков, которого пристав освободил и который снят вместе с Кудрявцевым, был любитель-фотограф, и на прилавках отцовского магазина у него всегда валялись карточки, виды и т. п. По всей вероятности, кто-нибудь из покупавших в лавке Тимошковых случайно забрал ее, а потом уронил или бросил, что могло произойти задолго до ограбления, так как доставленная приставу фотография была довольно истерта; возможно еще, хотя и менее вероятно, что снимок этот как-нибудь попал к жившим в этом районе участникам ограбления, и они, чтобы отвлечь внимание, нарочно подбросили ее недалеко от места происшествия

Отобранные у Кудрявцева конфеты кассир не признал своими: похищенные у него были другого сорта и другой фабрики. Простая отвертка от гвоздей, которую суд, поверив эксперту, признал орудием, подходящим для взлома денежного ящика,—вещь самая обыкновенная в доме, особенно у фабричного слесаря.

Патрон, найденный у Нефедова, был 320 калибра, тогда как выпущенная грабителями пуля была 380 калибра. Орудование peвoльвером Сергеев приписывал лично себе, следовательно, сам Нефедов тут не причем, тем более, что патрон, лежавший у него в кармане жилетки, был выстрелен им еще в марте, т. е. за полгода до ограбления, и оставлен им у себя для тросточки. Да и что это за грабитель, который, сделав выстрел в потолок конторы, прячет патрон в жилет и держит его вплоть до ареста?.. Происхождение бинтов, найденных у Щетинина, последний объяснил тем, что брат его фельдшер, а сам он, как слесарь, держал их у себя, чтоб перевязать порезанный палец и т. д. Что касается следов от его башмаков, то, начинав с двенадцати часов ночи, когда совершено было нападение, вплоть до того времени, когда пристав, приехавший на место (лишь на следующий день), сделал примерку, там ступали десятки ног, и имелись сотни следов.

У Салова и Кривцова ничего подозрительного найдено не было, и судились они исключительно по оговору Сергеева. Сам Сергеев на суде рыдал, как ребенок, но показания его носили тот же сумбурный и вздорный характер, что и прежде. Конторские служащие не признали никого из подсудимых, не признали даже Сергеева, одно время величавшего самого себя главным участником ограбления военный суд (председателем был генерал Минин, а прокурором полковник Железов) вынес следующую резолюцию:

1) Федора Сергеева приговорить к смертной казни, но в виду его чистосердечных показаний, заменить повешение 20-тью годами каторги;

2) Дмитрия Нефедова, Ивана Щетинина, Алексея Кудрявцева и Ивана Кривцова приговорить к смертной казни;

3) Николая Салова—к двум годам крепости. Кудрявцеву и Кривцову, в виду их несовершеннолетия, повешение заменить двадцатью годами каторги.

Адвокаты, в особенности один из них, г. Афонский, все время ставили подсудимым на вид, что они имеют дело с военными судьями, раздраженными совершающимися кругом убийствами и ограблениями и не любящими вникать в сложные подробности подобных дел,— поэтому, мол, лучше и проще всего всем признать себя во всем виновными, просить снисхождения, остаться в живых, а потом уже ходатайствовать о пересмотре дела. Но наши юноши, наивные и простосердечные, никак не могли согласиться наклепать на себя напраслину.

Кассацию приговора они не подавали. Адвокаты, должно быть привыкшие к порядкам военного правосудия, относились к делу халатно, а подходящих связей и денег у подсудимых, рядовых рабочих тоже не было. До приведения приговора в исполнение защитники два раза приезжали в тюрьму и убеждали Нефедова и Щетинина послать телеграмму на имя царя с просьбой о помиловании. Но те не согласились на это. Да и не верилось им, чтобы все это всерьез было: ведь еще до перевода их в тюрьму пристав Золотов держал их так свободно, что они могли бы легко скрыться.

В ночь с 14-го на 15-ое марта 1908 г. Дмитрий Нефедов и Иван Щетинин были повешены. Сергеев, Кудрявцев и Кривцов были отправлены в нашу орловскую каторжную тюрьму. Салов отбыл свои два года крепости, но, сидя в тюрьме, заболел чахоткой и через месяц по выходе на вода умер. Кривцов, кстати, в отличие от остальных, ярый монархист, парень тихий и богомольный, до ареста разъезжавший с матерью по монастырям и никогда не знавшийся ни с революционерами, ни с экспроприаторами, не вынес всех этих треволнений. По приходе в централ, он вместе с остальными был страшно избит кулаками и резинами, таков был у нас порядок при инспекторах фон-Кубе и Сербинове и начальниках Мациевиче и Синайском. То же было и с Кудрявцевым, которого Синайский даже выпорол розгами за протест против избиений. Кривцов по целым дням плакал, плакал, зачах и умер. Кудрявцев, на редкость честный и искренний, целомудренный телом и душой, стройный и крепкий юноша, попал в централ цветущим и румяным, схватил туберкулез и, будучи на плохом счету у начальства, был переведен в херсонскую каторжную тюpьму.

Читатель, быть может, спросит: какова же похищенная сумма, из-за которой погибло столько юных жизней? А вот: по бухгалтерским книгам из денежного ящика было забрано грабителями 40 р., сорок рублей. Из них 12 рублей грабители уронили в конторе же. Следовательно, на двоих повешенных, двоих умерших и двоих, томящихся на каторге, приходится около 28 рубл., по 4 рубля 70 коп. на душу человеческую. Как будто дешево.