Главная » Статьи » История с 1917 по 1945 год. История партизанского движения

ДЛЯ ПАМЯТИ  ВСЕМ МОИМ ВНУКАМ  И ПРАВНУКАМ (часть 2).

 

ДЛЯ ПАМЯТИ  ВСЕМ МОИМ ВНУКАМ  И ПРАВНУКАМ.

 

Продолжение. Начало тут - http://historydjatkovo.ucoz.ru/publ/ljubokhna/dlja_pamjati_vsem_moim_vnukam_i_pravnukam/3-1-0-194

 

 

Во время войны я была лекарь поневоле, мужчины, которые не были взяты на фронт, были еще дома, а после их немец угнал в Германию, в том числе и моего мужа. Некоторые женщины остались беременные, акушерки были эвакуированы. У моей соседки начались роды, муж приходит и говорит: «Тебя зачем-то зовет Маруся». Я прихожу в самый разгар, растерялась, хотя и сама родила троих детей, но со мной была акушерка, а сама я ничего не знаю, и на нашей улице нет такого человека, да и раздумывать было некогда, ребенок был уже в ходу. Я заробела, это хорошо, если все получится как надо, а если неблагополучные роды, что мне тогда делать? Хотя был с нами был фельдшер Савва Михайлович Чикин, тогда на помощь надо звать его. Муки родильницы разволновали меня, я положила на стол подушку для ребенка, на подушку положила холщовую нитку завязать ребенку пупок, а мужа заставила поставить самовар, чтобы помыть ребенка. В больших трудностях, но родили девочку, надо отрезать пупок, а я не знаю, какую длину оставлять, и боюсь, что ей будет больно, оставила пупок побольше, его надо перевязать ниткой, а она куда-то пропала, муж был в зале, кричу ему, чтобы нес еще нитку, перевязала пупок, туго боюсь завязывать, что ей будет больно. Вымыла, завернула потеплее, и мне казалось, что я слабо завязала пупок, решила еще раз завязать, чтоб было надежнее. Вот эта первая моя внучка, которую я принимала, Зина Романенко. А так я роды принимала у пятерых.

Зинин отец, когда пришли немцы, был угнан в Германию и уже не вернулся оттуда, он попал на остров, там много с голоду наших погибло людей, но милый Давыдов выжил, он тоже там был, приехал домой. Когда шел немец, он остановился в четырех километрах от нашего поселка, они знали, что в этом поселке много партизан. Как нам было страшно встречаться с немцем, по рассказам слышали, что они убивают мужчин и ребятишек! Мужчины договорились уходить в лес, а с чем идти, поесть с дома нечего взять, да и ночевать в лесу холодно. Я приготовила каждому сумочку с пожитками – свекру, сыну и мужу. Проходит день, два, неделя, а немца еще нет, стоит в четырех километрах от нас, деревня Ивоток. Потом поднялась такая паника, что немец подходит к нашему поселку, мужчины бросились кто куда, муж и другие мужики успели добежать до леса, а свекор и сын растерялись, хотели бежать через огород, побоялись, что их увидят, вернулись обратно домой. Мы, женщины, хотели спрятаться по своим окопам, но нам сказали, что они не любят, чтоб от них прятались, и дома страшновато. Так решили выйти на улицу и сели на лавочку, все семьи тоже вышли, все боимся, чтой-то теперь с нами будет. Я сыну надела Валино платье, чтобы был похож на девочку, боялась, что его убьют. Идут пять немцев, у каждого ручная сумка для яиц, подходят, поздоровались, спрашивают: «Пан партизан?» Я говорю, что мой пан на фронте. Один немец взял Валю за подбородок, говорит: «Гут паненька», а четырехлетняя Альбинка сидела у меня на коленях, её потрепал за косичку: «Гут киндер и матка гут», а потом расплантовал, что у него тоже есть такая киндер и красивая жена, только что он их, наверно, не увидит, война, убьют партизаны. Я им говорю: «Партизаны ушли далеко». Потом говорят: «Матка, яйки давай». Надо давать. Так обошли все дворы и насобирали полные сумки «яйков», им сказали, что многие мужчины ушли в лес, но они не партизаны, а боялись вас.

 Комендант дал приказ, чтобы из леса все повышли, срок дал три дня, а если не выйдете, то будем вас убивать. День проходит, нет никого, и никто не знал, что делается в поселке, на второй день тоже никто не вышел. Я пошла к коменданту, говорю ему через переводчика, что мой муж больной, лежит в лесу, и все мужчины боятся вас, поэтому они и не выходят. Комендант через переводчика сказал: «Я дам матке пропуск», так как немецкие патрули стояли по окраинам поселка, и кто будет выходить из леса, чтобы пришли в комендатуру, записать их фамилии. Мужчины вглубь леса не уходили, они знали, что немцы боятся партизан, они находились не группой, а в разноброд, на окраине. Патрули меня задержали, прочитали пропуск, пропустили меня, когда я дошла до леса, я стала кричать своего мужа. Через полчаса подошли мужчины, в том числе и мой муж, я им сказала, что немец мужчин, которые не успели уйти в лес, не трогает и вам всем велел из лесу выходить, или будут считать вас за партизан, завтра пойдут с собаками и будут убивать. Мужчинам было страшно идти к немцу в лапы, а надо идти, не все мужчины знали, что приказ был из лесу выходить.

На третий день пошли делать облаву с собаками, всех нашли и повели за четыре километра, в д. Ивоток, там их побили. Тогда немцы собрали всех мужчин, которые были негодны для фронта, в комендатуру, предложили им идти в полицаи, а кто не пойдет, угонят в Германию, чтобы им было спокойнее без мужчин хозяйничать. Так мой муж был угнан в Германию. В полицаи пошли тоже порядочно, точно не знаю сколько. Одного не брали в полицаи, его сестра была в партизанах, он поклялся, что своей рукой её убьет. Разведка ей об этом доложила, и она так хотела с ним повстречаться, её брат это Шилих Гаврюшка, и повстречалась, но об этом будет писаться позже. Когда угнал мужчин и молодежь, начал хозяйничать, пробыл он в нашем поселке два года.

Коров мы ещё держали, новорожденных телят, двадцатидневных велено сдавать немцам в комендатуру. До прихода немцев у меня была еще годовалая тёлочка, не знаю, по какой причине у Митьки Курлапова немцы взяли на зарез корову, а ему велели взять у меня тёлочку. Я ему сказала: «Хватает у тебя совести взять у меня тёлочку?» А он говорит: «Я же не виноват, что взяли у меня корову». Я говорю, что немец взял, он наш враг, а ты же свой человек. Пришлось отдать.

Были у меня гуси, тройка оставалась на семя, немцы приходят говорят: «Матка, продай гусей». За каждого гуся дают по полпуду пшеницы. Я говорю: «Не продам», а они: «А не продашь, тогда мы так забираем» и начали ловить гусей и сажать в мешок. Я вижу, спорить с ними бесполезно. Тогда говорю: «Продам». Они говорят: «Бери мешок и пойдем за пшеницей». Был случай такой, у Кати Артюховой была корова смиренница, но наделала беды. Зайцева Катя выпустила свою корову к пастуху, мимо неё шла Кати Артюховой смиренница корова, мотнула головой и у Кати Зайцевой распорола рогом живот, но не до кишок. Немцы её взяли в больницу, медикаменты у них хорошие, а корову велели вести на бойню. Катя Артюхова в слезы, ей сказали, что мы тебе другую дадим. И правда, дали. Это дело было, когда копали картошку. У Зайцевой трое маленьких детей, за хозяйку осталась двенадцатилетняя дочка, хоть есть кому присмотреть за детьми, обстирать и накормить. Я вечером обошла соседские дома с просьбой выкопать детям картошку, и больной будет легче, скорей пойдет на поправку. Никто не отказался, я им сказала, что до двенадцати часов будем делать свои дела, а в двенадцать выходим все на огород. К пяти часам огород был выкопан.

Немцы в нашем поселке простояли два года, подозрительные люди были расстреляны, мужчины угнаны в Германию, а полицаи наши. Шилих Гаврюшка считал их своими, бояться ему некого было, только местные партизаны минировали дороги, но он брал людей из семьи партизан, высылал их вперед, а сам шёл сзади. Партизаны ставили противотанковые мины, полицаи стали просить у коменданта хлеба и продуктов, он им сказал: «Я вам этого не обещаю, потому что наша база стоит в Брянске, а дорога заминирована, собирайте обоз и поезжайте по деревням, там достанете всего. У одной женщины в Любегощах (это в десяти километрах от Ивота) умерла мать, она у коменданта просила пропуск, чтобы сходить похоронить мать, он пропуска ей не дал, боялся, что она партизанская разведчица, а когда собрался обоз полицаев из двадцати человек и двадцати подвод, тогда комендант спросил, кто знает, где эта женщина живет, и велел ей придти, дал ей пропуск и велел ехать с обозом и чтобы с обозом ехала обратно. Обоз шёл в ту деревню, где жила её мать. Она села на последнюю подводу. Партизанам было доложено, что будет ехать обоз с полицаями. Партизаны приготовились их встретить. Этой женщине занадобилось для себя. Когда проезжали закругление, обоз шёл шагом, она слезла с повозки и сказала полицаю, что она догонит. Не успела женщина оправиться, как застрочили пулеметы и полицаи были окружены. У них на одной из повозок был пулемет, полицаи кричат: «Бей с пулемета», а на чьей повозке был пулемет, он с него ни разу не стрелял и не знает, как за него взяться, кричит, что пулемет не работает. Партизаны строчили, пока не побили всех, но одного взяли живым, фамилия его Писанко. Тут-то и повстречалась сестра с братом, он тоже ехал в этом обозе. Он обещался убить её своей рукой, так что не он её убил, а она его. Тогда она подошла к нему, вскрыла череп, выбрала мозги, завернула в платочек и унесла с собой. Она погибла потом в партизанах. А та женщина, которая слезла с повозки, от такого боя упала без сознания, она думала, что и она убита, очнулась нескоро. Из-за закругления битых она не видала и припустилась со всех ног бежать обратно. Ей казалось, что её догонят и убьют, и про мать забыла. По окраинам поселка дежурили патрули. Когда увидели её, издалека спрашивают пароль, она им показывает пропуск и никак толком от испуга не может им объяснить, а когда поняли, что случилось, её повели в комендатуру, её посадили, всем стало подозрительно, что был такой бой, все побиты, а она в живых осталась, не иначе как она дала знак партизанам.

У неё был грудной ребенок, от молока она вся мокрая, попросила, чтобы разрешили принести ребенка покормить, но ей не разрешили. Начался допрос, она рассказала, как было дело, её отпустили, но только чтобы из дома не отлучалась. Когда поедут за убитыми, посмотрят, есть ли там закругление, где ей посчастливилось остаться в живых, тогда она будет свободна, а если нет, то живьем сожгут всю семью. И ещё узнают, верно ли, что померла ее мать. Если это неправда, то вся семья её заживо сгорит в своем доме. Она не шла домой, а летела от радости, что увидит своих детей. Назавтра оставшиеся полицаи вооруженные поехали подбирать трупы, привезли их в церковь, которая стоит в центре, она не работала. Родных никого не допускали, велели принести во что их собрать, там их приводили в божеский вид и клали в гроб каждого. В церковной ограде выкопали братскую могилу, поставили рядышком девятнадцать гробов, сказали речь, что за каждого полицая будут пять человек расстреляны из партизанских семей. Набралась ещё группа под расстрел, уже не на кладбище, а по направлению к шлагбауму. Двое парней договорились бежать из-под расстрела. Договор был такой: «Когда будем проходить густой ельник, я крикну: «Партизаны!», тогда ты беги в одну сторону, я в другую. Если будем живы, друг друга найдем». Так они и сделали, охрана на миг растерялась, но видят, что это обман, начали стрелять им вдогонку наугад, но ни одна пуля их не догнала. Когда всех остальных привели к назначенному месту, комсомолка Зина Иванова успела сказать: «Мы погибаем невинно, вина наша в том, что мы защищаем свою родину!» Дальше ей не дали договорить, приказ был всех расстрелять. Её именем названа улица, раньше она звалась Банной, потому что там была баня, а теперь зовется улица Зины Ивановой.

А ещё есть улица Лёни Шумовцева, комсомольца, тоже погиб в этой группе. За два года один раз немцы дали пшеницы десять килограмм на душу. У меня было шесть душ – я, трое детей и свекор со свекровью. Пришел один полицай с винтовкой, имени я его называть не буду, так как его дочь ещё жива, а жена померла. Если кому придётся читать мою писанину, могут дочери напомнить об отце, а теперь это уже стало забываться. Раньше я его всё время боялась, у нас с ним получилась одна история. Полицаям давали табаку, но только мало, а у меня курил и свекор, свекровь и муж, и я сажала самосаду много, чтобы хватило моим трем курцам на весь год. Полицаям сказали, что у меня есть табак. Пришли трое, в том числе и мой неприятель. Так как я была из семьи партизан, пришёл за прежнее со мной посчитаться, но ничего не произошло, только глаза его глядели на меня по-зверски, они забрали табак и ушли. А когда я пришла получать пшеницу, народу было много, впускали в магазин по десять человек. Подходит моя очередь, в этом десятке и я должна была зайти, но он впустил семь человек, а передо мной закрыл дверь. Народ напирает, закричали, почему только семь человек пропустили, а почему – только он знает да я. Он ложей ударил меня в грудь и приказал, чтобы очередь подалась назад, а то дверь нельзя открыть, и добавил: «Перестрелял бы я вас всех тут». Я вижу, что мне бы лучше уйти и прислать свекровь, но боюсь, что народу много, пшеницы на всех не хватит, а потом либо дадут, либо нет. На мое счастье вышел немец с мешками и сказал, что кто пойдет за пшеницей в сарай, тому отпустят без очереди. Я взяла у немца мешки и вышла из очереди, желающих нашлось много, но он сказал, что ему надо только десять человек. Когда мы принесли пшеницу, этот полицай заходит в магазин и не знает, как придраться ко мне, с чего начать. Одна собачонка потеряла свою хозяйку и робко прижалась ко моим ногам. Он подумал, что эта собачка моя, и так ударил её сапогом, что она жалобно завизжала. Люди, которые получали пшеницу, стали его ругать, за что же он её так. Я вижу, к чему все это идет, ничего не сказала. У меня спросили, моя ли это собачка, я сказала нет. Когда я получала пшеницу, он незаметно показал кулак, но я сделал вид, что не заметила, и на этом дело закончилось. Вскорости он погиб в бою, когда партизаны напали на обоз, в том числе и он там был.

А произошла у нас с ним вот какая история. Когда была ещё жива моя мать, брата моего Ивана в армию не взяли, он был немного на уши туповат, красивый, спокойного характера, солидный, но до девчат не ходил, танцевать не умел. Я на один год постарше его и хотела научить его танцевать, но ему казалось, что с сестрой как-то неудобно, ему было двадцать три года, жениться и не думал, мать и говорит нам: «Девки, давайте мы Ваньку женим». На нашей улице его сверстницы повыходили замуж, а какие есть, ещё молоды. Вот этот самый полицай, о котором я писала, преследовал свою дочь, все об этом знали, мать её никогда не оставляла одну дома, или с собой брала, или она уходила к материной сестре, которая жила недалеко от них. Мать нам и говорит: «Девки, давайте выручим её от изверга отца». Дивчину мы эту знали, и наш Иван понадеялся на нас, он знал, что плохого мы ему не пожелаем, а сам он её не знал. Материна сестра пошла с предложением, чтобы принять сватов. Дело было зимою, они жили далеко от нас, мы запрягли лошадь, заезжаем за моей сестрой Талей Лёвочкиной, тогда её муж ещё был живой, такой крепыш и футболист, но с ним произошло несчастье.

Это дело было в покосы, с соседом должны были ехать рано утром за сеном. Он будит мою сестру и говорит: «Послушай, какой я видел неприятный сон. Будто я взял шпагат, отсчитал у ноги от мизинца три пальца и этим шпагатом оттёр эти три пальца и отбросил их. И никак я от этого сна не могу успокоиться». У них около дома огород был обработан, а ещё один огород был в отдалённости, там сажали поздно, и он ещё не обработан, и моя сестра в этот день собиралась пойти на тот огород. Он ей говорит: «Не ходи-ка ты сегодня». У них было трое маленьких детей, и он говорит: «Как бы с детьми чего не случилось». Сестра говорит: «Ничего с твоими детьми не случится, может, и случится что с одним, но не с тремя. В случае пожара дом сгорит, а детей соседи спасут». Он строго ей сказал, чтобы она не ходила на огород, а когда собрался уезжать, сказал: «Если что с детьми случится, меня не ожидай». Когда навили воз, сосед говорит: «Прижим срубим или веревками утянем?» Он сказал: «Веревками утянем». Когда утянули, сосед сказал: «Хватит или ещё жиманем?» Сестрин муж был на возу. Так жиманули, что веревка оборвалась и он ударился о землю и сломал позвоночник. Он почувствовал, будто у него нет ног, боли никакой не ощущает, спрашивает у соседа, целы ли у него ноги, тот говорит, что целы. Мускулистые руки такими же и остались. У него из позвоночника вытек мозг, и омертвело по грудь тело. Пролежал двадцать пять дней и умер. Сам разгадал свой сон. Он думал, что с детьми что-то случится, а это он сам оставил троих детей и жену молодую.

Так вот, когда мы заехали за ним, он тоже запряг свою лошадь, приезжаем – нас ждали. Когда сели за стол, их отец сидел в углу, а я с этой дивчиной села в другом углу. Тогда он как стукнет об стол кулаком: «Вы зачем приехали?» Мать говорит: «Твою дочку сватать за своего сына». Он говорит: «Выйдите все вон, я для себя её растил». Но сказано было по-русски. Вскочил на стол и по столам побег по направлению к нам, на пути полетели тарелки, стаканы, получилась такая суматоха, что и разобраться нельзя. Её матери сделалось плохо, а саму дивчину как ветром сдуло, я видела, что она убежала в комнатку, я за нею, но её там не оказалось, она уже была под кроватью. Его задержали, но он настолько озверел, всех раскидал, вскочил в комнатку, он думал, что это она. Как хватит меня за глотку, и я не могу крикнуть, он был ниже меня ростом на целую голову, я как вцепилась ему в волосы, что было силы свернула ему набок голову, тогда только могла крикнуть на помощь. Он так оторопел, увидел, что ошибся, думал, что душил дочку. Ну и дали ему такую взбучку, что долго будет помнить! Взвалили его раздетого на сани, дорогой еще добавили, милиции тогда ещё не было, был на старом кладбище каземат с маленьким окошечком, чтобы передать поесть, – туда урядник закрывал провинившихся – и тот сожгли. Кому он не по душе, так они его сдали на проходную. А в доме наделали полный погром, когда его задерживали, столы, стулья опрокинуты, мать её плачет. Моя мать говорит: «Не плачь, мы твою дочь увезем от зверя отца». Смотрим, а нашего жениха уже нету. Мать без него не решилась сейчас же её увезти. Мы сказали, что мы его уговорим и приедем за ней. Приезжаем домой, а он сидит на печке, говорит, что жениться не будет. Эту дивчину любил один паренек, но он ей не нравился, а после этого случая она вышла за него безо всякой свадьбы, отец только на пятый день узнал, где она. Отработал до обеда и отправился с бутылкой к зятю. Зять говорит: «Как я рад, что тесть к нам в гости пришел, надо его угостить!» Как схватил его мутузить, тот еле вырвался. Зять сказал, что если ещё придет, убьет насмерть.

Потом они построились, парень он деловой, держали скот, народилась дочка, лет двадцать жили хорошо, потом он запил, разошлись, он отсудил часть дома, она ему уплатила деньги, он их пропил, потом валялся где попало, а когда он заболел, она его пожалела, взяла его. Он умер, она его похоронила и теперь живет с дочерью. Ну а мой брат сам нашел себе невесту, народилось у них два сына, один сын уже учился в школе, а сам погиб на фронте, а жена и сын живые.

Вот такая петрушка получилась у нас с полицаем, все же я его побаивалась, и если бы он был живой, наверно бы отомстил, потому что у полицая были те права, что и у немца были. Полицаи немцам служили верой и правдой.

Я хочу написать, какой случай был у меня. Где я жила, через дорогу был блиндаж, немецкий наблюдательный пункт. Наблюдение вести им мешали три дома – Кати Захаровой, Марии Шилиной и Дины Пиядичевой. Немцы их сломали и перевезли себе на отопление. Была зима, у меня топилась железная печка, полицейский патруль зашел погреться, а моя дочь Валя что-то писала. Он подошел к ней, хотел почитать, что она пишет, но она закрыла рукой, ему показалось подозрительно, так как мы семья партизан и может быть, имеем связь с партизанами. Когда он хотел взять этот листок, Валя его скомкала в кулак, он начал у неё отнимать, а она не отдает. Тогда он стал разжимать кулак, она видит, что у него силы больше, она его укусила за руку. Он за это ей дал пощечину. Я вижу, что дела плохи и что надо отнять у нее эту записку, и мне удивительно, почему она так борется за этот листок, насчет политики она не в курсе. Она хотела выскочить на улицу, но он её схватил за руку, я за другую держу, чтобы она не мешала разжать кулак. Она одновременно вырвала руки, открыла у печки дверцу и кинула записку в печку, но промахнулась, она не попала в печку, а под печечку. Он с жадностью схватил бумажку, она хотела у него отнять ее, он выпихнул её за дверь, листок этот был весь скомканный, он с трудом еле разобрал. По его лицу вижу, что злоба меняется на улыбку, тогда я вижу, что в этом листке ничего подозрительного нет. Когда он прочел, я его спросила, чего она так боролась за этот листок. Он говорит: «У неё не все дома. В её возрасте это на практике проходят, а она на бумаге. Это вам посчастливилось, что не сгорел листок, а то бы вас с домом сожгли в факт доказательства, что она писала листовку». Он мне отдал скомканный лист. И что же там было написано? Когда она была в шестом классе, они проходили, как 
развивается в полости матки ребёнок. И что это ей вздумалось выписывать из учебника? Ей было очень стыдно, что он это прочтёт. Вот и русский человек, а немцу служил верно.

В моем старом доме была горница и через сенцы кухня. Нам велели перебраться в кухню, а в горнице поселили трёх офицеров и русского шофера. У них было две легковых машины. Мне стало боязно, так как мы семья партизан, да и за Валю страшновато, ей семнадцать лет, дивчина видная, прикажут пойти к ним, станешь заступаться, получишь пулю в лоб. Но этого, слава богу, не произошло. Им сказали, что маткин пан в Германии, поинтересовались адресом, в каком городе он живет. Переписка у нас с мужем была, и читали его письма, он пишет, что работает в мастерской с тремя немцами, его они полюбили и голода он не голодает, только скучает по нам. Им понравилось, что он хорошее пишет про немцев, один немец, хотя на ломаном русском языке, говорит по-русски, понять все можно: «Мы не виноваты, что нас гонят воевать, у нас тоже семьи, ждут нас, а придется остаться живым, это никому не известно. Эта война очень жестокая и долгая, с Германии прислали пополнение одну молодежь». К нам был прислан сын одного большого начальника из Германии с таким приказом, чтобы его поместили, чтобы он от дороги отдохнул недельку, а потом его переправят обратно в Германию, но не к отцу, а в засекреченное место, где он должен будет прожить до окончания войны. Немцы направили его ко мне в дом и ему сказали, что там живет матка и у неё хорошая паненка. Он спросил: «Если я туда пойду, матка не будет ругаться?» Они говорят: «Иди, наша матка хорошая». Я топила печку, а Игорь с Валей лежали на печке. Он зашел, по-солдатски козырнул, я говорю: «Наше почтенье». Он понял приветствие, говорит, что он по-русски ни одного слова не знает и просит его научить. Хотя это было сказано непонятным образом, но я поняла, что он хочет, чтобы я ему говорила по-русски, а он будет повторять, как попугай. Я ему говорю: «Дурак я, дурак», а он повторяет мои слова: «Дурак я, дурак». Я говорю: «Холуй я, холуй». Он повторяет: «Холуй я, холуй». А Валя с Игорем смеются, смешным им показался наш разговор. Потом он говорит, что у вас лес близко и много партизан, а я говорю, что их всех побили, партизан нет. Через три дня его отправили обратно в Германию.

Я уже писала, что как только немца спихнули со Сталинграда, с мужем переписка прекратилась, немец, который немного говорил по-русски, сказал: «Пиши мужу письмо и дай адрес немецкий, когда я приеду в Германию, перешлю его мужу. На границе у меня будут проверять все документы, и если какое слово заподозрят, могут отобрать. Пиши под мою диктовку: «Здравствуй, Алеша, привет тебе от меня, деда, бабки, Вали и Игоря, чтобы он знал, что вы все живы. Пиши, что сена на корову приготовила, чтобы он знал, что корова у вас ещё цела, собираемся переменить место жительства, если будем живы, тогда напишу все. Целуем, до свиданья». Он по письму догадается, что вы все живы, а переменить место жительства – он догадается, что будут эвакуировать. Сам не догадается, люди подскажут. Это для него удивительно будет, давно нет переписки и вдруг – письмо, как с неба свалилось, но там догадаются, что оно передано ручным способом». Этот паренек, звали его Отто, спросил у меня: «Матка, в бога веруешь?» Я говорю: «Верую». Он говорит: «И я верую, так благослови меня, чтобы меня не убили, если я буду жив, обязательно письмо твое перешлю». Я в этой просьбе не могла отказать ему, благословила его и говорю, что его не убьют, только пусть перешлет мое письмо. Он достал из кармана иконочку и говорит: «Это мне мама дала, чтобы я остался живой». Он остался живой и переслал мое письмо мужу.

Ну а мы уже собирались эвакуироваться на передовую. Из картошки пекли хлеб и сушили на сухари, мне немец сказал, чтобы у каждого была сумка с сухарями, а то при эвакуации можно растерять всю семью. Кто потеряется, у того будут хотя бы сухарики. Как мы насмотрелись на эту картину! Он говорит: «Были матери, что вешались, дети просят есть, а ей дать нечего и сама голодная, так решила покончить с собой, чтобы не видеть, как её дети на глазах у неё будут помирать с голоду». Фронт был все слышнее и слышнее, с кировской стороны, хорошо уже были слышны пушечные выстрелы. Русский шофер, что был у немцев, спрашивает у меня: «Где это бьют, наверное, фронт близко?» А я говорю: «Я хотела у тебя спросить, ты больше знаешь». А он говорит: «Я ничего не знаю, по-немецки я ничего не понимаю, мое дело баранку крутить». Я обучила корову возить тележку на двух колесах, чтобы с собой взять корову, люди тоже некоторые обучили коров в тележке ходить, а когда объявили эвакуацию, запрягли корову, на тележку положила, что получше взять с собой, и каждому мешочек с сухарями. Люди тоже привели коров, чтобы взять с собой, а когда собрались все на площади, нам велели всех коров привязать к церковной ограде. Я выпрягла свою Риму, привязала её, заплакала, обняла и поцеловала. Повозка осталась на площади, взяла кое-что необходимое, а остальное все осталось, да к тому же жить мы не собирались, а шли на смерть. Когда было всё готово к отправке, отобрали ребятишек, в том числе и моего сына Игоря, ему было четырнадцать лет, и закрыли в комендатуру, чтобы при отступлении взять их с собой на передовую. Стариков и детей сажают на лошадей и увозят, моего деда, бабку и пятилетнюю дочку увозят на передовую. Вот ещё, в Ивоте осталась только я с Валей. К комендатуре никого из матерей не подпускают, ребятишки плачут, матери плачут, что нас угонят, а что будет с нашими ребятками, нам ничего не будет известно, и больше мы их не увидим. А тут как прилетели наши два разведочных самолета, поднялась такая суматоха среди немцев, все скрылись в бомбоубежище, а мы остались на площади. Летчики видят, что это люди угоняются, и быстро улетели.

Когда приезжал в наш поселок карательный отряд, немцы убили Сычева, он был председателем, он не успел эвакуироваться с последним эшелоном, тогда выбрали старосту, Илью Афонасьевича Дакукина, он так переживал, знал, что партизаны старост убивали. Человек он был очень хороший. Есть старосты, заслуживают, чтоб их убили, а как Илья Афонасьевич, несмотря на то, что он староста, он организовал духовой оркестр для встречи орловского отряда, когда он проходил через наш поселок, он организовал женщин, чтобы помочь фронтовикам, кто чем может, носки теплые, перчатки, кисеты, табаку, теплое белье. Всё было послано на фронт, и в каждой вещи писались адреса, с фронта приходили теплые письма и благодарности за посылку. Одна женщина получила письмо такого содержания: «Я сирота, и если вы в пожилом возрасте, желал бы, чтобы вы были моей матерью, а если в среднем возрасте, желал бы, чтобы вы были моей сестрой, а если молода – моей женой. Благодарю за ваш подарок, мне достались ваши перчатки, я их буду беречь, как фронтовую память». Но она ему написала, что замужняя, муж на фронте, двое детей, и носи мои перчатки на здоровье. А еще тоже из нашего поселка на фронт попал солдату кисет, его ранило, он лечился в Дятьковской больнице, сам он издалека, прислал ей письмо, чтобы она приехала к нему в больницу, чтобы познакомиться, от кого получил кисет, да ещё с табаком. Муж её тоже был на фронте, два сына, но с фронта он не вернулся. Она поехала в больницу, гостинцев с дома взять было нечего, но нашлись добрые люди, принесли кто что мог из еды. Товарищи из этой больничной палаты тоже ожидали этой встречи. Вышел наш хирург, Сергей Михайлович, у него были золотые руки, сколько он жизни дал людям, в партизанах приходилось простой пилой отнимать ногу с раздробленными костями, но сам себя вылечить не смог, не смог вылечить и свою жену, она умерла от рака, и он тоже, похоронили его с почестями, приехало много профессоров и врачей. Так, вот, когда эта женщина вошла в палату, боец подошел к ней без единого слова, обнялись, как мать с сыном, и горько плакали, при такой сцене заплакали и мы, у нас было горе общее – война, фронтовик был рад этой женщине, как родной матери, но больше встречаться им не пришлось.

Немцы заняли Брянск, и хирургу велели эвакуировать больных, а самому оставаться здесь с ними, раненых фронтовиков успели раньше отправить самолетом. Семья его была эвакуирована с дятьковским заводом, он снабжал партизан медикаментами, а когда пришли немцы, им сказали, что он хороший хирург и что он сам остался лечить своих больных и немецких солдат. Немцы его приняли добродушно, он не считался с трудом и временем и вошел к ним в доверие, у немцев медикаменты хорошие были, он сумел передавать их партизанам, но начал побаиваться, как бы его не заподозрили, сообщил в штаб, что выручайте меня, пока голова цела, ему ответили, чтобы был наготове и сообщил, когда в ночь будет его дежурство. У коменданта обрезали телефон, на паре лошадей подъехали к больнице два немецких офицера, это были переодетые партизаны, но могли говорить по-немецки, сказали, что с комендантом очень плохо, в больницу везти побоялись, что он дорогой помрет, а они будут отвечать. Попросили дежурного врача на дом, чтобы он осмотрел коменданта, а потом привез его в больницу. У Сергея Михайловича поджилки затряслись, пройдет ли эта операция благополучно, он немного растерялся, но ему нянечки помогли одеться, подали чемоданчик, и чтобы это было не так подозрительно, чтобы не выследили их и для заторможения времени приказал к операции готовить стол и кипятить инструмент. Больные немцы стали беспокоиться, что случилось с нашим комендантом, может его ранили партизаны. Нянечки готовят инструмент, немецкие врачи жили в разных домах, в том числе и главврач, хотели ему позвонить, но передумали, не стали его беспокоить в ночное время, а может без операции обойдется дело, а если все не так серьезно, дежурный врач сам управится, если будет нужна помощь, он сам позвонит. Все ожидают больного, а его все нет, начали сомневаться, что здесь что-то не так, решили позвонить главврачу, а главврач позвонил в комендатуру, ответа нет никакого, он подумал, что, наверно, вся его охрана побита и что это дело партизан, и что украли врача, тихо без единого выстрела. Поднялась суматоха, а ещё не рассвело, боятся выйти за дверь, может там партизаны, а когда рассвело искать их уже было негде, а он уже со своим инструментом в землянке работал, и он всю войну прошел с партизанами. Немцы о нем жалели, они знали, что партизанам без врача никак нельзя, поэтому они его и похитили.

Я в своей писанине часто отвлекаюсь от основной темы, ну так вот, наш староста был под угрозой смерти, потому что немцев не было, а штаб партизан стоял в нашем поселке. Этот староста был у партизан как бельмо в глазу. Мои братья имели авторитет, дрались с немцами отчаянно, о них много писали в «Брянских известиях» и в «Пламя труда». Старший брат живет в Хабаровске, весь искалеченный войной, его любимое дело было пускать поезда под откос, он был разведчиком, а младший Илька пулеметчик и хороший гитарист, он никогда не расставался со своим пулеметом и гитарой. Бывший начальник партизанского отряда майор Шестаков написал книжку под названием «Илька». Она хранится у меня, где он описывает, что Илька был красив сам собой и душой, храбрости хоть отбавляй, всегда с веселым настроением, никому не давал скучать, лихо отплясывал чечётку с озорными частушками. Когда уходили в поход или в разведку, товарищи запасались продуктами, а он гранатами запасался так, что некуда было положить кусок хлеба, но он знал, что товарищи его накормят. Сколько он был в опасных местах и ловушках, но как будто сама судьба оберегала его. Шестаковский отряд все ближе приближался к фронту, по его расчету они должны были через неделю соединиться с фронтом, но моему братцу Ильке не пришлось дождаться этой счастливой минуты, шальная пуля отняла у него молодую жизнь. Шестаков пишет: «Какое великое горе было у нас, когда погиб наш Илька!

Братья Садовниковы, Илька и Николай очень дружно жили. После гибели Ильки Николай не хотел жить, его никакие уговоры не брали и приказу не подчинялся. Мы все сочувствовали его горю, ну а сердцу его облегчения никто не мог дать, да и обидно, сколько нам пришлось пережить, столько лет жить нечеловеческой жизнью, голодным, холодным, без теплой печки, да к тому же мы уже приближались к фронту. Николай нам хлопот немало наделал, мы боялись, что мы его не убережем. Отобрать оружие нельзя, и с оружием его оставлять при таком горе он может покончить с собой. Пришлось выделить пять человек охранять его днем и ночью, только было одно утешенье – когда он уходил на фронт, у него оставался семилетний сын и жена. Вот этим только его и брали, что он должен жить ради сына». Он и сейчас живет с ним в Хабаровске, жена умерла, сами варят, стирают. Вторично жениться – он шесть операций перенес, кто за калеку пойдет. Так вот, нашлась много моложе его и вот по какому случаю. Она жила с сестрой, имела комнату, овдовела, детей нет, сама она сирота, скоропостижно помирает сестра, ещё девушка, она от горя не знала, куда себя деть. Она жила от Николая недалеко и знала, как Николаю трудно растить сына, без костылей он не может шагнуть и шагу. Приходит эта женщина к ним и говорит: «Давайте я у вас буду жить, я не в жёны прошусь, а чтобы не сойти с ума, в делах и с вами мне будет легче забыть сестру». А сына Николая Толю попросила, чтобы он звал её мамой, и эта мама в нем души не чаяла, заботилась о нем так, что родная мать так не будет беспокоиться, следила за уроками, в чистоте, вовремя накормлен, на родительском собрании родителям в пример её ставили и за это её учителя благодарили. Пишет нам первое письмо, описывает свою сиротскую жизнь, пишет: «Ваш Николай золотой человек, Толя о нас беспокоится, по привычке старается мне помочь во всем, а как это приятно, а в особенности как назовет меня мамой. После десятилетки он пошел в армию, так остались мы с Николаем одни, долго переживали эту разлуку, он каждую неделю слал письма, и мы посылали ответ, к праздникам высылала ему посылочку со сладостями, а когда пришел с армии, я его проводила учиться. Если бы человек не забывал горе, так и жить нельзя было бы, время сглаживает горе и радость, зажили мы втроем лучше быть нельзя». Но она была сердечница, подлечивалась до поры до времени. Собирается она в магазин, а Толя говорит: «Мама, давай я схожу», а она говорит, что сама сходит, ей надо в мануфактурном магазине кое-что посмотреть. В магазине ей стало плохо, она упала. Вызвали «скорую помощь» и увезли в больницу. Толя шел на занятия, и ему сказали, что 
его мать увезла «скорая», он пошел узнать, ему сказали, что её не довезли до больницы, она умерла. Велели забрать шубу, платок, сапожки и через два часа приезжать за нею. Когда сын зашел с этими вещами домой, Николай без слов понял, что нет больше его Лидочки, с ним стало плохо. Похоронили Лиду с почестью, помин был в ресторане, но мы никто не смогли поехать на похороны, далеко. Так разделяет свое горе с сыном, уже пять лет, как она умерла, а он пишет в каждом письме про свою Лидочку. Сын и сейчас не женат, потому что знает, что его жене трудно будет жить с таким отцом-калекой, у него нервы расшатаны, одно только успокоение и надежда на сына. Но сын уже в годах, пора бы завести свою семью, но он ради отца этого не делает, знает, что тогда отношение к отцу будет другое. Вот такая несчастная судьба сложилась у моего брата.

Я уже писала, что немцы выбрали старостой нашего ивотского Илью Афанасьевича Дакукина, очень хороший человек, мои братья поручились за него, сказали начальнику, чтобы его не трогали. У старосты был сын учёный, работал прорабом. Я ему рассказала, как мои братья оберегают его отца. Когда немцы были в Дятькове, партизаны в эту ночь ушли из нашего поселка, и в эту ночь по секрету от моих братьев взят был староста. Назавтра пришли немцы в наш поселок, сына заставили быть старостой и чтобы он мстил за своего отца, но он этого не делал, несмотря на то, что моя семья партизанская, он помог мне выручить сына из комендатуры. Я обратилась к нему с просьбой. Говорю: «Вася, я всю семью в Ивоте растеряла». Он сказал: «Попробую, только ключей у меня нет». Ключи от комендатуры были у коменданта, Вася сказал ему: «Отдай киндара матке». Тот говорит: «Никс матке киндара». Вася говорит: «Отдай ключи». Тот со злостью ключи ему в лицо швырнул, я своим глазам не верю, что Игорь будет со мною. Вася сказал: «Накрой ему платок, а то его опять заберут». За это я ему очень благодарна, хотя лично его после войны я не могла отблагодарить, потому что ему возвращаться на родину нельзя было, наши бы его не простили, и он остался там. А его семье я в трудную минуту помогла, у него было два сына, жена и мать, после войны кто бы где ни был, проверялись эти люди, и всех отсылали по месту жительства, в том числе и семья Докукиных. Поезд приходил в двенадцать часов дня. Кто вернулся из путешествия, все разошлись. У кого ещё домик цел остался, у кого не остался, пошли к родителям, а им идти некуда было, дом сгорел, а родня от них отказалась. Они сели в угол к заборчику на шпалы, думали, что час расплаты за мужа и свекра пришел, и окромя смертного приговора им нечего было ожидать. Я шла к сестре, увидела их, обрадовалась, бросилась в объятья, они тоже были рады мне, что я не отвернулась от них, что я подошла не со злобой к ним, а с радостью. Я спросила про Васю. Ответ был короток: «Остался там, а нас власть проводила на родину, а кому мы нужны, нас и переночевать никто не пустит». Я им говорю: «Пойдемте ко мне, места хватит и вам». Они были настолько рады, у них была одна сумочка, там лежала чайная кружка и ложки, в том числе у них было 10 метров тюли. Клава достала её, говорит: «Тоня, возьми себе в благодарность, что ты нас спасла от тёмной ночи». Я сказала: «Твой муж меня отблагодарил за вас, он помог выручить моего сына из комендатуры, всех ребятишек немец забрал с собой на передовую, а мой сын остался со мной». Я к сестре не пошла, а повела их домой. Назавтра я пошла в милицию, чтобы их прописать. Начальником был наш ивотский Михаил Зайцев, сказал, что он сам придет к нам и пропишет. С каким страхом они его ждали! У Васиной матери было зашито в пальто золотое обручальное кольцо, она его достала и сказала, что она его отдаст Зайцеву за прописку, а то он их не пропишет. Я её уговаривала, чтобы она этого не делала, они были так напуганы, она говорит, что ей кольца не жалко, только чтобы не расстреляли. Назавтра он приходит, говорит им: «Показывайте, что вы с Германии привезли». Есть люди, которые с Германии добра много привезли, а у них окромя тюли ничего нет. Клава положила тюль на стол, а свекровка подала колечко, говорит: «Больше у меня нет ничего». Он прописал, взял тюль и кольцо.

Как людям этим жить, время голодное, хлебушка давали по двести грамм, его не ели, а сосали, как конфету.

Наш завод в то время с эвакуации ещё не вернулся, наших тоже много работало в Стари, а это не так легко, четыре километра туда и оттуда – это будет восемь, да там надо смену отработать. Им подыскали квартиру, и они ушли жить в Старь. Не хотелось им от меня уходить. Ей дали усадьбу, люди помогли посадить огород. Ребята начали подтаскивать по своей силе лесу, чтобы слепить халупку об двух окошечках, которой были рады, что теперь у них свой родной уголок. Приходили за мной звать на новоселье, пришлось уважить, сходила, посмотрела их радостные лица. Мне казалось, что счастливей их нет, что теперь у них есть крыша над головой, и они не будут никому мешать. Через два года Клава умерла, старшему сыну не пришлось доучиваться, а младший доучился. Потом оба поженились, обзавелись семьями, жены им попались хорошие, трудолюбивые. А на том месте, где стояла халупа с двумя окошечками, стоит дом с фруктовым садом.

Кому придется читать мою писанину, подумают, что от нечего делать написала какую-то ерунду, но это не ерунда, а всему этому несчастью виной была война. Я уже писала, что нас собрали угонять на передовую, стариков и детей увезли ещё утром, в том числе моих деда с бабкой и пятилетнюю дочку в неизвестном направлении, и нас куда погонят мы не знаем. В два часа дня погнали нас по направлению к Дробнику? Немецкая армия отступает тоже этой дорогой. Когда мы встретили эти подводы, которые увезли детей, спросили, где старики и дети, они сказали, что высадили их на Людиновском большаке, большак был заминирован, потому что красные будут идти этим большаком. Дети плачут, зовут своих мам. Мы рады, что и мы идем по этому пути. Не доходя три километра до большака, нас застала ночь. Приказ был заночевать около колодца. Я немного отдохнула, начала агитировать матерей, у которых дети тоже были увезены, чтобы ночью идти к детям. Мы незаметно замаскировались в кусты, подождали, когда немцы пройдут, потом проехала кухня, и все затихло. В лесу от деревьев темно, нам стало страшно, а вдруг ещё немцы вернутся, подумают, что мы партизанская разведка? Но думы о детях победили страх, страшно подумать, что будет с нашими детьми, помирать так будем вместе. Вышли на цыпочках на дорогу, не дышим. Без слов перекрестились и подались. Веточка хрустнет под ногами, а нам кажется, что за елкой сидит немец с пулеметом и сейчас начнет по нам стрелять, а у страха глаза велики. Но как бы ни было страшно, а нас несло как на крыльях, начал редеть лес, мы видим, что приближаемся к большаку, и понемногу стали успокаиваться. Когда отходили немцы от большака, один немец сказал старикам, чтобы детей увели вглубь леса, где пониже место, а то будет перестрелка, и их могут побить. У немцев тоже были добрые люди.

Детей ещё засветло переселили, осень на наше счастье была теплая и сухая, драли сухой мох под голову, а там каких только нет козявок, ломали елки под бока, готовили себе ночлег. Они знали, что и мы должны этим путем идти. Вечер наступил, а нас нет. Семен Орлов был больной, он тоже попал с детьми, а жена его была со мной. Он говорит, что около дороги надо замаскироваться двоим и ждать нас, а то где они нас по лесу будут искать, да ещё на мины наскочить можно. Около дороги двое залегли в ямку, засыпались листвой и стали ждать. Начало светать, лесная дорога была прямая, и мы уже видим, как её пересекает большак. Но тут-то мы перепугались насмерть, когда услышали в ямке у дороги шорох своих патрулей. Мы частенько вспоминаем с Манькой Помозовой, как мы испугались. Она нас повела туда, где расположились наши дети, мы были настолько счастливы, что увидели своих детей, стали их сонных целовать, моя дочурка проснулась, вытаращила на меня глаза: «Мама, это ты?» Целую её, говорю, что это я, она говорит: «Мама, мы на фронте были». А что она понимает, что это за фронт, я и сейчас ей смеюсь, ей уже сорок пять лет, пенсионерка, а она помнит, как в пятилетнем возрасте была на фронте. А вот все уже стало забываться. Эти люди, которые заночевали, пришли к нам в десять часов утра, некоторые матери своих детей не нашли, нашей разведкой были отправлены в Людиново, там уже были наши, и родителям не скоро вернули детей. Я было растеряла свою семью, но собрала, а теперь хоть и помирать будем, так все вместе. Назавтра началась перестрелка, немец не отвечает, выстрелы всё приближаются к нам, ранили девочку пяти лет в живот с Любегощи, они тоже были с нами, а что мы можем поделать, завязали и только, но рана опасная, мать плачет. Я ей предложила: давай её на каркушках понесем до Людиново, шесть километров, там окажут ей помощь. Но большак заминирован, по ночам было холодно, с себя шмотки снимаем, а детей укрываем, а сами жмемся друг к другу, чтобы теплее было. А тут как на грех увязалась с нами наша комнатная собачонка Ремза, а у нее остались два маленьких щеночка. Когда мы уходили из дома, никак не могли её отогнать от себя. В лесу мы остались хозяевами, немцы ушли и наших нет. Собаки это чуткое зверье, где что шелохнется, она уже дает знать. Семен Орлов решил её убить, а то она нас может выдать, но Игорь этого делать не дал, он снял пальто, закутал и завязал её так, чтобы она ничего не видала и не слыхала, а сам остался раздетый, стал между дедом и бабкой, и они его согревали. Выстрелы были реже, но все ближе, немцы тоже отвечали выстрелами, но уже далеко. На третью ночь мы расположились на ночлег, но сон не шел от холода и волнения. В два часа ночи слышим шаги и хруст сухих веток под ногами. Мы замерли, никто не смел поднять головы, а знаем, что это разведка, только чья – наша или немецкая? Обошли наш табун и ушли, это была наша разведка. А когда разминировали большак, тут-то мы и повстречались с нашей армией. Эту радость трудно описать, плакали, целовались, остановились они от нас через дорогу, это было четырнадцатого сентября, в этот день у моей маленькой дочурки был день рождения. Недалеко под Куявой у нас был брусничный бор, люди были угнаны, и брать её было некому, она настолько перезрела, налилась соком и полегла в мох. Такую бруснику я за свою жизнь ещё не ела – вкусная и сладкая, я с детьми набрала ведро брусники и там наелись вволю, крахмал у меня был, и я наварила ведро вкусного киселя угостить детей, а потом я пошла с дочкой приглашать солдат на именины, покушать нашего киселя. Они с удовольствием приняли наше приглашение, повару приказали для детей сварить ужин. Приходят к нам на именины с подарком, приносят большой кувшин емкостью с ведро с рисунком – красивой розой, полный кускового сахара. Поставили именинницу на высокий пень и сказали, чтобы она поделилась сахаром с детьми. «А теперь нам расскажи, что ты знаешь». Она говорит: «Я уже маме говорила, что мы на фронте были». Этим она нас всех так рассмешила! Она у меня много знала частушек. Я ей говорю, ты нам спой, а она говорит, а какую. Я ей говорю: «Гони сподряд, какие знаешь». И давай она отчеканивать без всякой запинки. Потом повар доложил, что ужин готов, ведите детей. Мою именинницу солдат понес на руках. Накормили наших детей досыта, уже был поздний час, детей уложили, а солдатам не хотелось уходить от нас, говорят: «Давайте споем». Мы охотно согласились, песни наши далеко были слышны в ночной тишине. В два часа ночи красноармейцы дали отбой на ночлег, и мы улеглись. Когда немец отступал, жег наши дома, зарево так ярко было видно, как будто за этим лесом, где мы стоим. Назавтра минеры пошли снимать мины, а следом пошли солдаты, с ними шла санчасть, раненой девочке оказали помощь. Когда мы освободили свою пленницу Ремзу, тут-то мы её и видели, как стрела помчалась домой к своим деткам, чтобы покормить их молочком, а что осталось от нашего поселка, никто ничего не знает.

Пробыли мы в лесу под Куявой шесть дней, собрались девчата в разведку, чтобы взглянуть на свой Ивот, а мы в лесу договорились, если у кого осталась баня или закутка, а может, дом, чтобы погорельцев пускали на ночь. Я сказала, если у меня что уцелеет, приходите ко мне, всех приму. Разведка ушла, все волнуемся за неё, как бы не попали на мину. Когда они вернулись, рассказывают, как страшно выглядел наш Ивот, на деревьях висят кошки и собаки, дома пожжены, но не все. По поселку они не пошли, было страшно. Когда они пришли, мы сейчас же ушли из леса. Чьи дома были целы, те рады, а чьи погорели, те на головешках посидели, поплакали и стали расходиться кто к родне, у кого осталась банька. Мой старый дедовский дом остался цел, я к себе приглашаю, кому некуда идти, идите ко мне. У меня остались жить Толик Самарин (ему было четыре года) и его бабушка, а его мать была угнана в Германию, Молечева бабушка, Кузовков Василий с женой и сыном, моя старшая сестра с маленькой дочкой, а их сына немец взял на передовую. Я уже писала, что ребятишки были закрыты в комендатуре для передовой, когда немец отступал, их взял с собой. Нескоро им пришлось вернуться домой, а некоторые и совсем не вернулись. Когда мы вернулись домой, стекла были выбиты бомбежкой, картошка не рыта, на наше счастье стояла хорошая погода, и мы её скоро выкопали. Назавтра, как мы пришли, я пошла по воду, смотрю – солдат несёт девочку. Я его подождала, он мне рассказал, что эту девочку он несет из леса, а где её родители, никто не знает. Эта девочка оказалась нашей соседкой, ей три года, и зовут её Тоней. Я говорю: «Давай её мне, а вернутся её родители, тогда и заберут её». Солдат отдал для неё свой паёк. У этой Тони вши кипели и в голове, и в платьице, я её на дворе остригла, сняла платье да в кипяток его. Вымыла её, накормила, 
уложила спать, она так долго спала после этих мучений, в тепле, сытая, и ничто её не беспокоит. Её родные ещё в Ивоте все растерялись, я уже писала, что детей у нас отобрали и увезли на подводах, в том числе и её. Нас погнали этим маршрутом, куда детей повезли, а её родителей другим маршрутом, так они и растерялись. Народ с эвакуации все подходил, а её родных все нет.

Жили мы все дружно и весело. Старшая сестра сумела спасти корову. Дом её сгорел, она жила у меня, молочко у нас было, картошки накопали, капусты нарубили. У сестры была гитара, по вечерам у нас начинается самодеятельность, сестра играет, а детвора пляшет. Тоня девочка была симпатичная, мы её все полюбили, по первости была очень боязливая, потому что нет родителей, и кто её знает, что четырехлетнему ребенку пришлось пережить в лесу, давал ли кто ей там поесть, укрывал ли кто её на ночь и почему была оставлена в лесу, это только ей знать, я её там не видела. Нас было очень много, она нас побаивалась, мы её обласкали, детвора наша её полюбила, и Тоня стала нашей семьянинкой. Мои погорельцы начали строиться. Прожила Тоня у меня три месяца, в Бытоши жил её дядя, с фронта он пришел без руки, его жена узнала, что родные Тонины не вернулись и что Тоня живет у меня. Приезжает и говорит, что приехала забрать Тоню к себе. А потом спрашивает, где их вещи, раз она забирает Тоню, то и вещи нужно отдать ей. Я ей рассказала, по какому случаю Тоня попала к нам, и я вижу, что ей не Тоня нужна, а вещи. Соседи ей рассказали, что солдат принес Тоню в одном вшивом платьице. Она хохлушка, и что-то мне она не понравилась своей нахальной выходкой. Я её расспросила, в каких условиях она живет.

Бытошь от немца мало пострадала, скот почти весь цел и дома тоже, из Бытоши люди не угонялись, немец прошел стороной, он отступал через Ивот. Она говорит: «Мой дом цел, мужу дали подходящую работу как фронтовику и без руки, есть сынок Лёня пятилетнего возраста, он у меня такой хиленький, боюсь, что помрет, и я дала богу обещание вырастить сироту, только бы был жив Лёня. Ему с Тоней будет веселее, он с ней лучше будет есть. А может, вернутся её родители». Жаль нам было расставаться с нашей Тоней, но раз родственники её берут с желанием, ей будет там неплохо. Я всплакнула, когда её провожала, Толик и Альбинка тоже заскучали, всем нам стало жаль Тоню.


Я уже писала, что мой муж был в Германии и вернулся только через три года. Письмо мое получил и очень был рад, что мы все живы. Когда Тонина мать приехала, ей сказали, что её дочь жила у меня. Я рассказала все Тонины приключения, она всё плакала, она дала мне два куска мыла, всю войну у нас мыла не было, золу кипятили и этим щелоком стирали и мылись. Тонина мама поехала к брату в Бытошь, взяла адрес и поехала навестить Тоню, там она не призналась, что она мать, а сказала, что родственница, её там накормили, а потом повели показать, в каких условиях находится Тоня, в чистоте, в тепле, сыта, игрушек много, дети живут дружно. Тоня подросла, но мать она узнать не могла, и она ей не призналась, потому что взять её некуда, время еще голодное, чем она будет питаться и с чего начать обживаться, неизвестно, дом их сгорел, а на их усадьбе уже строятся другие. Она видит, что Тоне будет жить в приюте хорошо, а одна проживет как-нибудь. Уехала неизвестно куда, никому не пишет. Был слух, что Тоня вышла замуж за хорошего человека, а от её дяди жена уехала на родину. Больше я ничего о них не знаю, а девочка, которую ранило, с её матерью мы стали как родные сестры. Когда она вернулась в Любогощи, у неё сгорел дом, но погреб остался, там они и приютились в нем, и цела была яма с пожитками, и она мне прислала полпуда проса, чтобы я потолкла на кашу. Я её толочь не стала, а оставила на семя, весной посеяла просо, урожай был хороший.

Я уже писала, что в Бытоши скот сохранился, я за три пуда проса купила пару поросят – боровка и свинку. Завод наш восстановили, рабочих рук не хватало, потому что с фронта многие не вернулись, власть обратилась в колхозы, где не пострадали от немца, чтобы выделили людей на заготовку дров. Ко мне поставили на квартиру семь девчат, они жили недалеко от Стародуба, станция Рассуха, от станции пятнадцать километров до деревни Колодезки, там от войны никто не пострадал. Эти девчата меня упросили, чтобы я съездила к их родным и успокоила их, сказать, что им здесь хорошо, научились пилить. Там, где они жили, лесов нет, топились торфом, и у них ни разу пилы в руках не было. Каждая мать беспокоилась о своем дитя, как бы не убило её деревом. К празднику Пасхи они меня проводили, и каждая просила, чтобы я вперед к её матери шла. Начался между ними спор, я им сказала, ваших матерей семь, а я одна, так я зайду туда, чья мать первая живет. Оказалось, что я зайду к Сашиной матери, она была рада, что её мать первая узнает, как живется её дочке. Матери быстро все узнали, что приехала хозяйка дома, где живут их дочери, все наперебой приглашали к себе, я сказала, что у всех побуду, а сейчас мне надо отдохнуть с дороги. Они просили, чтобы я хотя бы по одному денечку побыла у каждой матери, я пробыла там семь дней, и у всех питание мясное, только ешь, там и встретила я конец войны. Все люди бегут к поссовету, не знаем, в чем дело, а там уже играют три гармошки и идет пляска от радости, что кончилась война. Чьи родные остались в живых, у тех радость, а кто получил похоронки, те плачут. Этот памятный день остался у меня навсегда.

Продолжение тут - http://historydjatkovo.ucoz.ru/publ/ljubokhna/dlja_pamjati_vsem_moim_vnukam_i_pravnukam_chast_3/3-1-0-196

Категория: История с 1917 по 1945 год. История партизанского движения | Добавил: любослав (04.12.2017)
Просмотров: 611 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]